— Бросьте это, поручик! Вы видите, какая она. Ее можно только любить!

— Но она крутит, она упирается! Не может быть, чтобы она по-человечески не могла ответить ни на один из моих простых вопросов!

— Уверяю вас: не может. Разве вы не видите — дитя природы. Красавица, но глупа. Ты глупа, Гапка?

— Хиба ж я знаю? Я неграмотная.

— Вот видите. Ее, повторяю, можно только любить. Отпустите ее, — если что она и знала по делу, то давно уже забыла. А есть у меня к вам другое и действительно важное дело. Вы ведь через лес сюда ехали?

— Через лес.

— Плохой это лес. Неблагополучно в нем!

— А что? Леший в нем бродит?

— Не шутите! Вы знаете, после Брусиловского наступления в нем остались австрийцы и жили чуть ли не два месяца. Одиночные люди, конечно. Делали облавы — часть задержали; потом кое-кто сам выходил к нам с голодухи. Но я уверен, что в нем до

сих пор находят пристанище подозрительные бродяги — и шпионы, и наши дезертиры. А графский лесничий, — сам-то граф в Австрии остался, — это, я вам доложу, штучка! Когда здесь были австрийцы, он у них по округе за старшинку ходил. Местные крестьяне его терпеть не могут — он при австрийцах обижал их.

— Вот как? И разве контрразведка об этом не знает?

— Знает, конечно. Его вызывали в Луцк и допрашивали, но отпустили. Недавно к нему из России какая-то бабенка приехала.

— Да, — сказал я. — Тип он противный. Я сегодня с ним имел неудовольствие познакомиться. Хам! Но что я могу поделать, если у него все документы в порядке? Я человек маленький, толкнись к нему — и у меня сейчас же возникнут неприятности. — И, вспомнив историю с золотым зубом, я спросил: — А что, у этой бабенки, которая к нему приехала, нет во рту золотого зуба?

Но прапорщик не мог мне ответить на этот вопрос.

— Я филолог, а не дантист, — отшутился он. — Я ей в рот не заглядывал.

А тут и Полин мой возвестил, что грибы готовы и можно кушать. Денщик моего хозяина стал собирать на стол. К моему удовольствию, появилась и бутылка депревского коньяку. До золотых ли зубов мне стало тут?

V

Если правду говорить, то именно коньяк и был причиной того, что, покидая гостеприимного хозяина, я забыл у него папку с дознанием. Вспомнил же я о ней только тогда, когда мы с Полиным порядочно уже углубились в подозрительный лес. Ничего не поделаешь, приходилось возвращаться назад за забытым! Но лес был так хорош в этот поздний вечер, так душист, тих и таинственен, что я, приказав Полину во всю мочь гнать назад в деревушку и потом обратно, сам решил ожидать его возвращения в лесу.

Правда, Полин предостерег меня:

— Ладно ли, ваше благородие, вам тут одному оставаться? Слышали, что о лесе поговаривают?

— Тем интереснее, — ответил я. — Может быть, что-нибудь и увижу. Я буду настороже. Ничего, заворачивай и гони. Помни одно: не замешкайся.

И я остался один. Некоторое время я не двигался, вслушиваясь в лесную тишину, совершенно бездыханную, — ни ветерка не проносилось по вершинам мощных грабов. Лесная тишина, да еще ночная, всегда пробуждает в душе человека что-то древнее таящееся в ней еще от дикарей-предков, — чувства смутные, тревожные, делает ее настороженной. Глаза становятся зорче, слух обостряется. Всё это хорошо обновляет душу. Я стал мечтать о том, как бы чудесно было, если бы моя невеста, московская курсистка Катя, была бы сейчас со мной. Как бы счастливы мы были!

Потом потихоньку я пошел вперед. Я даже стал что-то насвистывать, но, подумав о том, что все-таки лучше себя не обнаруживать, свистеть перестал. И шел я очень тихо. Через короткое время дошел до моста через ручей — я обратил внимание на этот мост еще днем — и присел на его перилах. Сидел совершенно тихо, даже не шевелясь. Мечтал и думал.

И вдруг я услышал, как кто-то чихнул. Как мне ни стыдно в этом теперь признаваться, но этот прозаических звук, раздавшийся из-под моста, здорово меня напугал. Ведь это чихание означало, что под мостом кто-то таился. Этот кто-то мог быть только дезертиром или шпионом. Его чихание выдало его, но ведь до этого он так легко мог убить меня, сидящего на перилах, выстрелом из револьвера…

Я соскочил с перил и насторожился. Испуг прошел. Я вытащил из кобуры наган и, стоя на середине моста, ждал. Тот, кто сидел под мостом, не мог уйти из-под него незаметно. Берега были довольно круты, вода отблескивала, — я бы заметил его и стал стрелять. Словом, я, стоявший на мосту, был в более выгодном положении, чем тот, кто сидел под ним. Но мы оба молчали. Так продолжалось несколько минут. Но надо же было наконец прервать это молчание, тягостное, вероятно, для нас обоих. И я, потопав о настил моста, крикнул:

— Эй, кто там?

— Я, — ответил мне спокойный мужской голос.

— Кто я?

— Человек, — последовал столь же спокойный ответ. — А ты кто? Почему так орешь? Лучше иди-ка ты своей дорогой!

И этот нахал добился того, чего он, вероятно, хотел. Я, разразившийся бранью и угрозами, обнаружил себя, то есть что я — офицер, имеющий право его арестовать.

Но и на крики мои он отвечал спокойно, однако уже с угрозой и весьма мрачной:

— Ну что ж, арестуй — сунься-ка ко мне!

Словом, он заткнул мне рот. Я умолк, вертясь вправо и влево, заботясь теперь лишь об одном — не пропустить момента, если негодяй подумает вылезать из-под моста, уж тогда-то я его укокошу! Но тот, видимо, не собирался покидать своего убежища. Теперь он в свое удовольствие чихал под мостом и даже кашлял, крича мне:

— Простудился я тут, будь вы все неладны. Простудился под мостом: сыро, а я не лягушка. Эй ты, дурень, водки у тебя нет ли, — я хорошо заплачу…

Я от ярости скрежетал зубами, но молчал.

«Погоди, дьявол, — думал я, — вот приедет Полин, так мы на тебе выспимся».

Однако Полин должен был прибыть не так еще скоро. Приходилось сдерживаться, терпеть. Отметив себе, что хотя сидящий под мостом и хорошо говорит по-русски, но с акцентом, я продолжал вертеться, боясь упустить момент его попытки к бегству.

В таком положении я, естественно, мало интересовался тем, что делается впереди и позади меня, и поэтому совершенно растерялся, когда неожиданно был атакован несколькими псами, с неистовым лаем бросившимися на меня. Они налетели на меня с той стороны дороги, куда я с Полиным должен был еще следовать, то есть со стороны дома лесника или лесничего, но не с тыла. Я стоял лицом к нападавшим, и это спасло меня от их укусов — я стал стрелять. Один из псов с визгом покатился по земле — он был убит мною; другие отбежали. В то же время я услышал отчаянный женский крик:

— Ах, пан Езус! Матка Бозка!

Затем раздался всплеск, и на секунду я увидел тень человека, метнувшегося в сторону от моста прямо по руслу мелкого ручья. Я вскинул револьвер и нажал гашетку — наган щелкнул, но выстрела не последовало: в его барабане, увы, было только три патрона, и я в горячке и панике все их расстрелял по собакам! Теперь я оказался беззащитен, но, кажется, в относительной безопасности: тот, кто сидел под мостом, кто бы он ни был, — убежал, ко мне же приближалась женщина. Около нее, рыча и сверкая глазами, прыгали две собаки.

— Стой! — крикнул я, поднимая безвредный теперь наган. — Ни с места!

— Зачем пан убил собаку? — спросила женщина, останавливаясь.

— Не разговаривать! — заорал я. — Молчать! Назад, говорят тебе!

— Пан только приказал мне остановиться, — резонно ответила женщина. — Я сестра милосердия и в гостях у своего дяди. Почему пан застрелил нашу собаку?

— Я могу застрелить и вас, — уже спокойнее ответил я. — Вы и ваши псы помогли бежать шпиону!

— Так. Но револьвер у пана уже пустой, и я…

Как эта чертовка хотела закончить начатую фразу? Вероятнее всего — угрозой, это я почувствовал по ее тону, но не успела точнее же, поостереглась, ибо в этот самый момент на мост, чуть не сбив нас обоих, влетел Полин на драндулете. Он даже проскочил мост, и псы занялись им, я же схватил женщину за плечо.