Мокринский закрыл глаза, но ослепительный голубой свет проникал и сквозь веки.

«Хоть бы скорее!» — мелькнула мысль.

И в то же мгновение раздался грохот, как от разрыва снаряда. Дохнуло огнем, толкнуло, повалило…

Мокринский не сразу открыл глаза, продолжая лежать. Потом он встал. Шумела затихающая уже гроза, хлестал в окно ливень. Мокринский закрыл окно и лег на постель. Физически он чувствовал себя хорошо, но морально был потрясен…

«Вот она — смерть-то!.. — думал он ошалело. — Была в пяти шагах. И, может быть, это за то, что я, в сущности, подло поступаю с этой Аделаидой. Наказание?.. А разве другие не такие же, как я, и не так же поступают? Подвернулась бабенка, почему же и не воспользоваться, раз это ни с чем не связано, ничем не угрожает?.. Живу себе, не думаю ни о чем, как животное! А тут над тобой вот что висит, каждый час подстерегает. Тюк! — и нет Степана Петровича Мокринского! И через неделю все о нем забыли. И будто его и не было… Шар-то какой!.. И как он шел на меня… Господи!»

И только тут Степан Петрович испугался. Мысли неслись в его голове сумбурные, путаные, но все — наполненные ужасом, жалостью к себе, сознанием своего полного ничтожества. И впервые за всю жизнь Мокринского в его сознании появилось пугающее ощущение присутствия над ним, над миром, над всем, что существует, живет, дышит, — еще чего-то, страшного, не считающегося ни с волей, ни с желаниями живущих…

И, слушая рокот затихающей грозы, Мокринский крестился частым, мелким крестом и всё повторял:

— Господи, прости. Господи, помоги!..

Скоро стало светать, — Степан Петрович так и не мог заснуть. С первыми лучами рассвета он поднялся и, собрав удочки, пошел на дамбу ловить карасей.

Сияло над заливом лазурное небо, поднималось солнце. Омытые дождем, камни дамбы отблескивали, как лакированные. Воздух после грозы был живительно свеж.

Прекрасное утро сразу успокоило душу. Как-то, чем-то связанная с ночной страшной опасностью, была теперь в душе лишь потребность в каких-то новых условиях жизни, в каком-то просветлении их. Мокринскому теперь уже ясно было, что шаровая молния, едва не испепелившая его, являлась ему как предостережение, что Небо благоволит к нему. И первым решением, в которое перелились все эти ощущения, было требование к себе немедленно же порвать связь с Аделаидой, эгоистическое желание отстраниться от пошлости, низкой похотливости, — стать чистым, духовно свежим…

— Обязательно! — вслух сказал Мокринский и сосредоточил всё свое внимание на шевельнувшемся и слегка подавшемся в сторону поплавке. Затем он подсек, и конец удилища затрепетал от биения на крючке порядочной рыбки. Мокринский вытащил полуфунтового карася.

Солнце поднималось всё выше.

Справа и слева от Степана Петровича появлялись рыболовы. Пришел старичок-полковник и, осведомившись о клеве, стал разматывать удочки. Появилось несколько ниппонцев. Они заглядывали в сетку Мокринского и восторгались его добычей. Солнце поднималось, уже просохли камни.

Посмотрев на солнышко, полковник сказал:

— Наверно, уже девятый час. Чувствую время, сударь мой, по велениям желудка!

И старичок, удобно устроившись на камнях, стал развязывать узелок с завтраком. Почувствовал и Мокринский. что проголодался, и заторопился домой. Он смотал удочки и хотел уже было покинуть дамбу, но задержался: захотелось рассказать соседу об опасности, которой он подвергся ночью во время грозы. Ведь случай-то не из обыкновенных!.. Что-то скажет полковник?..

Мокринский приступил к рассказу.

В это время на голубой глади заливчика показался медленно идущий катерок. С него кто-то громогласно кричал на всю реку:

— Мокринский!.. Степан Петрович!..

— Я здесь! — пугаясь почему-то, ответил тот.

Катер сейчас же повернул в его сторону.

— Бросайте удочки к черту! — кричали с него. — Скорее!.. Садитесь к нам!..

— Но… что такое? Что случилось? — от страха у Мокринского даже подкашивались ноги.

В катерке был моторист и еще кто-то. Кто-то знакомый, но кто именно — Степан Петрович никак не мог вспомнить, и вдруг узнал: агент сберегательного общества, продавший ему в начале месяца лотерейный билет.

И агент сказал:

— Бросайте всё к чертовой матери… Вы выиграли двенадцать тысяч иен!..

И опять Мокринского шатнуло, как ночью от шаровой молнии, и он закрыл глаза.

— Ошалел, — понимающе сказал агент. — Ничего, это бывает. А ну-ка, старичок, подсадите его… Поехали! Мы уж были у вас, господин Мокринский. Нам сказали, что вы тут. Теперь еще раз заедем к вам, за билетом, и — в город. Видите, я сил своих для вас не жалею. Телеграмма из Шанхая ночью пришла, я всю ночь не спал и к вам примчался.

Мокринский молчал, ошалело глядя перед собой. Мигал.

— Бывает! — похлопал его по спине агент. — Всегда люди в таких случаях балдеют. Нате-ка!.. — И он протянул Мокринско— му раскупоренную полбутылку коньяку. — Глотните!..

Мокринский глотнул и несколько пришел в себя. И тут он увидел колыхающуюся впереди себя лодочку знакомой окраски и прочел на ее носу: «Уточка». Мокей Митрич неторопливо выгребал к городу.

— Стоп! — приказал Мокринский мотористу и закричал лодочнику: — Митрич, Митрич!..

Лодка подплыла.

— Здравствуйте, Степан Петрович, с добрым утром! — приветствовал лодочник Мокринского. — Рано изволили подняться!

— Дайте мне десять иен, — попросил Мокринский у агента.

Тот беспрекословно полез за бумажником, достал его, вынул кредитку и протянул ее Мокринскому. И тот только тут понял, что разбогател.

Митрич поблагодарил за подарок степенно, как всё он делал степенно. И, глядя вслед удаляющемуся катерку, без зависти, доброжелательно подумал:

— Не запил бы теперь господин поручик… Ничего, — они хороший человек.

ВРЕДИТЕЛЬ[59]

I

Лиля заметила, что после того, как к ним заглянула тетя Сборовская, о чем-то пошепталась с мамой и убежала, — мама встревожилась, стала какой-то другой. Правда, мама снова стана помогать Лиле украшать елочку, но уже всё было не так, как раньше. Мама не смеялась, не радовалась елочке, не советовалась с Лилей, как прикрепить ту или иную безделушку, чтобы было красивее. Мама нахмурилась, стала молчаливой, перестала смеяться и целовать Лилю.

— Гадкая тетка! — сказала Лиля. — Тетка расстроила милую мамочку…

— Нет, нет, деточка, что ты! — успокоила дочку Агния Павловна. — Я совсем как и раньше… А ну-ка, посоветуй, куда бы нам повесить вот этого гномика…

— Вот сюда… Нет, впрочем, лучше сюда.

Из шептанья матери с теткой Сборовской Лиля уловила несколько слов, и одно из них было ей знакомо, часто приходилось слышать: вредители.

И Лиля сказала:

— Мама, этот гномик похож на вредителя.

— Почему? — вздрогнула мать.

— Странно, как ты не понимаешь? — пожала плечиками Лиля. — Он же зеленый.

— Какие ты глупости говоришь! При чем тут цвет? И вообще, не говори слов, которых ты не понимаешь…

— Но — по-своему, конечно, — Лиля слово «вредитель» понимала отлично. В ящичке с красками есть зеленая краска. Раз, раскрашивая картинку, Лиля взяла в рот кисточку с зеленой краской. Мама страшно испугалась.

— Выплюнь!.. Плюй, плюй скорей! — закричала она, и когда перепуганная Лиля проделала всё, что от нее требовалось, мама даже нашлепала дочку, приговаривая:

— Помни, зеленая краска вредная, зеленая краска вредная зеленая краска вредная!.. Клеточку в рот нельзя брать, нельзя брать, нельзя брать!

Стало быть, совершенно ясно: раз зеленая краска вредная, то и человек в зеленом тоже вредный человек. А вредный человек и есть вредитель. Странно, как мама не понимает таких пустяков?

Но как всё это объяснить, рассказать? На это и слов-то у шестилетней Лили не хватит. И девочка только пыхтит, стараясь повыше прицепить зеленого гномика: