— Поручик Мпольский, вы с полуротой извольте идти в прикрытие к батарее.

И злой, мрачный, как туча, офицер со своими людьми пошлепал в ночь, туда, где батарея выбрала себе позицию. Стали окапываться — по взводу справа и слева от пушек. Солдаты рыли канаву окопа. Они были уже по пояс в земле, когда к ним подошел артиллерист и сказал, что их офицера требует к себе командир батареи. Мпольский сидел на мокрой траве, свесив ноги в окоп, и ел хлеб. Поморщившись от слова «требует», он поднялся и пошел на зов. Артиллерийские офицеры расположились в халупе, одиноко черневшей шагах в двухстах за позицией.

«Чего еще надо? — угрюмо думал Мпольский, подходя. — Впрочем, может быть, накормят. У них всего много!»

У дверей халупы стоял человек и, задрав голову, в бинокль смотрел на небо.

«Комету наблюдает», — подумал Мпольский и сказал, подходя вплотную:

— Вы меня звали, господин капитан?

— Я не командир батареи, — ответил офицер, опуская бинокль. — Вы начальник прикрытия? Поручик барон Франк… Познакомимся.

— Пфейлицер!.. Неужто?

— Кто вы?

— Мпольский…

— Господи!..

И однокашники стремительно обнялись и расцеловались.

— На астрономии я с тобой расстался, на астрономии и встретился.

— Ну, пойдем, пойдем к нам. Тебя командир звал чайку с нами попить, да и шнапс у нас имеется… Многое, друг, не сбылось из наших надежд и мечтаний. Да ничего почти не сбылось… А встрече я вот как рад!

— А я?.. Только к добру ли она… Комета эта, — и Мпольский показал рукой на небо.

— Э, не думай об этом!

* * *

Утром барон Пфейлицер фон Франк был на куски разорван тяжелым снарядом, упавшим у самых его ног. А всю ночь он проговорил с однокашником своим, строя планы о том, как после окончания войны он поступит в университет на физико-математический факультет, окончит его и посвятит себя всецело астрономии. И он бы так и сделал, конечно…

Но душа его раньше срока улетела туда, куда стремился его ум: к звездам. Ничего не осталось от маленького барона Пфейлицера фон Франка. Только фуражку его громыхнувшим взрывом отнесло в земляную яму, в которой отсиживался Мпольский. И тот взял фуражку себе. И проходил в ней всю войну, и, может быть, она спасла его от пули, от тифа и от другой гибели. Было на войне такое поверие…

А в день гибели Франка, под вечер, выкатывали из ям пушки, пехота выкатывала, и бледные артиллерийские солдаты подводили к ним передки, и пушки помчались на восток, неуклюже подпрыгивая на неровной земле.

ДВА САШИ[9]

I

В середине июля — шел 1914 год — два приятеля, оба — ученики московской школы живописи, ваяния и зодчества, Саша Масягин и Саша Усищев, отправились на этюды на станцию Софрино Северной железной дороги, в сорока пяти верстах от Белокаменной. До этого в Софрине они не были, лишь слышали, что природа там красивая, есть речка, есть бор, а дачников почти нету, и, следовательно, мешать, отвлекать от работы никто не будет.

Выехали художники из Москвы с первым утренним поездом и к девяти часам были уже на месте.

Станция была как станция, и когда доставивший художников поезд ушел, друзья не без растерянности стали озираться вокруг, соображая, в какую же сторону им двигаться. Выручил дежурный по станции, румяный господин с подстриженными усами и в красной фуражке. Догадавшись по этюдникам, что перед ним художники, приехавшие искать красивых видов и не знающие местности, он любезно пришел им на помощь.

— Вы, господа, — сказал он, останавливаясь около приятелей, — идите сейчас прямо по дороге от станции до Столбунцевского березняка, окопанного межевой канавой. Тут вы налево поверните и жарьте через березняк. Так выйдете к долине, к речке, а за ней казенный бор. Прямо шишкинский!..

Оставалось только поблагодарить и следовать указаниям любезного железнодорожного начальства. Так и поступили: купили в железнодорожной лавочке кое-какую провизию и с этюдниками в руках зашагали по дороге.

Поселок скоро кончился, и его улица, превратившись в узкий пыльный проселок, юркнула в ольховый и осиновый лесок, дохнувший в лицо путников медвяным запахом какой-то пышными белыми гроздьями цветущей травы. Справа скрипел коростель.

— Там болотце, — кивнул головой наблюдательный Усищев. — А воздух-то, прямо сласть! Подождем, Саша, постоим…

— Травка к дождю пахнет! — заметил другой юноша, рослый и широкоплечий. — Рано, а уж парит! Грозовое в этом году лето.

И опять зашагали.

Скоро низкое место кончилось, а с ним и ольшаник с осинником.

Проселок пополз на песчаный холм, весь усыпанный синими колокольчиками. А с холма открылась и вся окрестность. Светло-зеленым косяком виднелся впереди лесок — тот самый березняк, о котором говорил дежурный по станции, — а слева засинела долина, и за ней черной темно-синей полосой обозначался бор.

Верстах же в трех вперед, за светлой зеленью березняка, поднималась группа больших темных деревьев, и это могло быть парком какого-нибудь, имения; потом снова холмы, перелески, золотые пашни и за всем этим — голубая тающая даль.

— Русь… До чего хорошо!

— Чудно, брат: вольготно и легко. Ни на какие заграницы не променяешь!

— А променяешь, так наплачешься. Ты знаешь, у меня такое сейчас чувство на душе — хочется лечь на землю и поцеловать ее.

— Валяй, а я пока покурю!

— Нет, ты не смейся, Саша! — строго сказал тоненький, темноглазый, ангельски-красивый Усищев. — Над этим нельзя смеяться.

— Я не смеюсь. Я это тоже чувствую, только… я как-то не люблю говорить об этом. Вот бы картину такую написать, чтобы кто ни взглянул на нее, всем бы землю русскую целовать хотелось.

— Ты напишешь, Саша, ты — талант! Ты очень сильный…

II

В частом густом березняке воздух был недвижим и, сухой, горячий, даже обжигал лицо.

Пробирались прямо через чащу, спугивали каких-то птичек и раз выгнали из-под куста зайчика. Серый, длинноухий, он бросился от приятелей, высоко подкидывая беловатый зад. Отбежав же, остановился, обернулся, взглянул на людей и исчез.

Скоро обозначился спуск в долину, и в лесу стало свежее. Запахло грибами; под темно-зеленой аккуратной елочкой увидали целое гнездо белых грибов… И чем дальше, чем ближе к долине тем больше было грибов. Грибы собирались в подолы парусиновых блуз; сначала все, какие находили, потом, когда грибов набралось слишком много, выбросили шлюпики — и брали только молоденькие, только ядреные, без сучка, без задоринки.

— Нашей мамаше в подарок, — сказал басом Масягин. Иногородний, он стоял на квартире у Усищевых и про его мать, ласковую старушку, говорил: наша мамаша.

Березняк довел друзей до склона долины, уже выкошенной, покрытой копнами. За долиной, над мурлыкающим ручейком, поднимались стены старых, размашистых, замшелых елей казенного бора. Бор протяжно гудел, несмотря на безветрие. Под его сенью было прохладно; зеленели у корявых стволов кусты черники, обильно покрытой спелыми ягодами.

Отдохнули, поели ягод, покурили и принялись за работу.

Усищев устроился на опушке писать размашистую ель, нависшую над самым ручьем: уже очень занятны были тени на воде, отбрасываемые ее ветвями. Масягин ушел подальше — его внимание привлекло огромное дерево, вывороченное бурей; оно упало, подняв вверх свои страшные паучьи корж.

Тишина.

Лишь изредка:

— Ну как?

— Ничего, кажется, получается!

И опять тишина. Звон кузнечиков. Пронзительный вскрик ястребенка, заинтересовавшегося со своей высоты двумя неподвижными фигурами.