Переписка не была обширной. Кроме мамы, посылала я письма в Москву Анне Ивановне, и она всегда мне отвечала. Других адресатов в Москве не было. Не было Бокина, ничего не знала о Сергее и о Ване Чурмазове; школьные подруги были, как и я, в эвакуации. Но вот от Тани Саламатовой в 1942 году пришли письма из городка Ивделя, куда занесла её война вместе с сестрой Валей и матерью Марией Эмильевной. Им я и написала, сообщив о своих новостях, а через несколько дней и мне пришло письмо от Тани, где писала она о том, что Валя уже уехала в Москву, получив вызов из Энергетического института, несколько курсов которого она успела окончить до войны. Сама же Таня тоже готовится в сентябре возвращаться в Москву и будет поступать в тот же институт, что и сестра. Это важное сообщение придало мне силы и укрепило надежду на встречу с подругой. Ещё я узнала, что Валя, живя в Ивделе преподавала математику в школе, в самых старших классах. Володя Юдин тоже прислал письмо с номером полевой почты вместо обратного адреса.

Первого сентября мы пошли с Мариной в её школу. Ей был куплен портфельчик и сшит маленький мешочек для завтрака. Все это она несла сама, когда спускались мы под горку в сторону Кузнецкой улицы к школе. Как потом выяснилось, первоклассников сказалось больше, чем мест за партами, и в первый школьный день сидеть ей пришлось на полу.

Наступил день двадцать второго сентября — день отъезда. Багаж состоял из рюкзака с продуктовыми запасами для Москвы — три килограмма пшеницы, маленькая кастрюлька с топленым маслом и буханка хлеба. И ещё на дорогу — хлеб, огурцы и два вареных яйца. В руках чемоданчик с одеждой. Пошли на вокзал, купили билет, ждали поезд. Провожали меня папа и тётя Маша, а Марина была в школе. Поезд пришел, но сесть в него не удалось: проводник не открыл вагон, сказав, что едут солдаты и мест нет. Закрыты были и другие вагоны. Стали ждать следующий поезд. То же самое: сесть на него оказалось невозможным. Тётя Маша ушла домой, встречать Марину, а мы с папой ждали следующий поезд, проходной из Куйбышева. Оказались рядом с открытым вагоном, но в нём тоже ехали солдаты, а проводница ни за что не соглашалась меня впустить в вагон. И вдруг из окна высунулись двое ребят в военной форме, подозвали меня и за руки втянули в вагон, а вещи мои тоже втянули вслед за мной. Папа с ужасом смотрел на все это, но рюкзак и чемоданчик передал им, и мы с ним попрощались. Проводница уже никаких препятствий не чинила а Павел Иванович сказал, что полагается на солдат, надеется что они мне и дальше помогут, а те кивали головами, смеялись и уверяли что все будет в порядке. Вагон был полон солдатами, но место мне сразу же нашлось на второй полке купе, в котором ехали три человека никакого отношения к военным не имеющие. Это были странные жуткие по-своему виду люди: старик, старуха и молодая женщина. Худые и бледные, одеты они были в одежду из мешковины, а попросту в самые обыкновенные мешки с вырезом для головы и подпоясанные веревками. Эта семья возвращалась из эвакуации и тоже была подобрана солдатами вблизи Куйбышева. Ужинали все вместе. Старший по вагону раздал всем полагающиеся продукты — банки с тушенкой, хлеб. Пили чай с хорошей заваркой. Солдаты, втащившие меня в вагон кормили стариков и их больную, сильно хромающую на обе ноги дочь, делились со мной, а я с ними тем, что было у меня. Сначала было страшно оказаться в вагоне, заполненном только военными, потом испугали своим жутким видом несчастные старики, о которых ничего не было известно, но потом, часа через два как-то все улеглось и пошел разговор.

Ребята выспросили у меня, что собираюсь делать в Москве, почему дали мне пропуск, а когда узнали об университете, куда я собираюсь поступать, один из них сказал слова, запомнившиеся на всю жизнь и ставшие для меня напутствием: «Да, это здорово, что будешь учиться. Учись и за нас. Кончится война, мы тоже приедем». Через сутки поезд подходил к Москве.

Никто меня не встречал, да и никто, кроме мамы, не ждал меня здесь. Но зато как долго ждала я встречи с Москвой. И вот сбылось! Иду по платформе Казанского вокзала, выхожу на площадь… Какая красота и какой простор! Но куда идти — не знаю. В какую сторону направиться — не представляю. Стою, смотрю вокруг, а двигаться дальше не решаюсь. Узнаю Ярославский вокзал: отсюда ездили когда-то на электричке на дачу, на Клязьму. А к вокзалу подъезжали на метро. Но я не хочу спускаться под землю, и хочу видеть Москву и небо над ней, хочу слышать шум, голоса людей, звонки проходящих трамваев. Как давно я не слышала, не видела всего этого! Как легко дышать, как хочется поскорее увидеть родную Горбатку, встретиться с мамой. Где же они? Куда мне, в какую сторону двинуться? Ведь никогда прежде не была я в этих краях одна. Но вспомнила, увидев на проходившем трамвае большую черную букву «Б». На трамвае «Б», на милой «Букашке» мне и надо ехать прямо до Новинского переулка. Теперь только нужное направление надо выяснить.

С каким трепетным волнением вошла я на площадку трамвая, с какой радостью смотрела в окно, узнавая дом на углу Орликова переулка, куда мы ходили вместе с мамой к редактору Гандеру, больницу Склифосовского, Каляевскую улицу, где была зубная поликлинику — здесь мне выдернула когда-то зуб. И вот трамвай приближается к Кудринской площади и идет по Новинскому бульвару. Я выхожу и спускаюсь вниз, к Москве-реке, к Горбатке. Вот и серый «персюков дом» уже виден, вот и Огурцовский дом на углу. Какой он стал маленький, низкий и грязный! Но как хорошо, что он по прежнему стоит здесь, на своём месте. Теперь осталось только завернуть за него, и увижу свой милый дом. Не чувствую тяжесть рюкзака, не режут плечи его ремни, иду все быстрее и быстрее, почти бегу, даже задыхаюсь, но, свернув за угол, останавливаюсь и перевожу дыхание. Вот мой дом. Он цел. Он ждет меня, и я иду к нему, трогаю темный кирпичик в стене, смотрю на окно во втором этаже, на самое крайнее окно, возле которого стоит в комнате мой стол и моя кровать. Чурмазовский дом как-то покосился, но совсем немного, почти незаметно. А наш каменный кирпичный домик всеми своими окошечками смотрит на запад, на отражающееся в его стеклах солнце. Никого не вижу во дворе, никто не встретился на лестнице, по которой поднимаюсь к своей квартире. Надо позвонить, дернуть за ручку звонка-колокольчика. С трепетом прикасаюсь к ней, но сразу не дергаю, чего-то жду, как-то страшно стало. Решаюсь и звоню Кто-то откроет? Открывает Наталья, а рядом с ней — Толян, Юрян и Танечка. Все радуются. А мамы нет, она на работе, и наши комнаты заперты. Только в переднюю можно войти и сесть на большой сундук. Оставляю здесь свои вещи и отправляюсь на Погодинку в мамин институт дефектологии.

Иду пешком по знакомым переулкам, по Плющихе, мимо клуба «Каучук». Улица Погодинская заросла травой, торчащей между булыжниками, а вдоль домов и заборов — высокая крапива. Тихая улица. Почти никто по ней и не идет. Вот дом номер восемь. Сюда мне и надо. Поднимаюсь на крыльцо, а из двери навстречу мне выходит мама, она улыбается, в глазах её слезы. Как давно мы не были рядом. Какие тёплые у неё руки, какие мягкие волосы. Как сразу спокойно стало. Вместе идем домой. Она ведь не знала точно, когда я приеду, ждала каждый день и наконец дождалась. Мы все говорим и говорим. Она вшивает, я рассказываю о том, как ехала, как папа меня провожал. Марина пошла в школу, как хочу я учиться в университете и узнать, где он находится. Как похудела мама, и как побледнела; красивая как и прежде, но глаза грустные, а когда улыбается, они светятся. Вечером сидим дома. Милые комнаты. Железная печка стоит рядом с печкой-голландкой. Труба от неё тянется к форточке. Книг стало меньше на полках, и многих вещей не хватает. Наталья продавала их, покупала на вырученные деньги еду для детей, а книги сжигала, отапливая свою комнату. Мама спокойно отнеслась к этому, когда вернулась в Москву.

Через два дня отметили день моего рождения — 26 сентября Исполнилось мне восемнадцать лет. К этому дню велась подготовка: мама скопила немного продуктов, выдававшихся по карточкам: банку консервов, повидло, три луковицы, которые поджарили на подсолнечном масле, и вкусный московский хлеб — белый и чёрный. В гости пригласили Анну Ивановну — мою учительницу музыки. Она принесла баночку варенья и ноты — три вальса Шопена. Сама Анна Ивановна и играла их в этот вечер на пианино, а я так и не решилась притронуться ж клавишам, отложив это на будущее.