Папу отвезли в больницу с инсультом. Сначала нам с мамой отказали в его приеме: настолько тяжёлым и, как определили врачи, безнадежным было его состояние. И все же приняли, отведя для него отдельный совсем маленький бокс в самом конце длинного коридора первого этажа. Эта комнатка, очевидно, считавшаяся палатой смертников, находилась возле широкой двери, выходившей в заднюю часть больничного двора. Окно смотрело на кирпичное приземистое строение. Возле него стояли машины с открывающимися в их задней части дверками.

Маме разрешили остаться с умирающим. Это слово донеслось до нас, когда в некотором отдалении велся разговор между осмотревшим пациента врачом и заведующим отделением. Мама осталась. Я ушла. А потом каждый день среди дня (обычно от часа до двух) приезжала в 1-ю Градскую больницу, в небольшой корпус, стоявший с правой стороны при входе во двор. Нина Фёдоровна две недели не отходила от больного. При поддержке врачей она выходила, спасла мужа. Следила за ходом всех процедур, вместе с сестрами меняла белье, ночами не спала, боясь упустить какие-либо симптомы, требующие неотложной медицинской помощи. Постепенно у папы стали появляться признаки жизни. Он открыл глаза, стал двигать кистями рук а однажды даже поднял руку к глазам. Говорить не мог и не пытался. Он смотрел на маму, на меня, когда я была рядом. Начал улыбаться и есть. Его надо было кормить свежей, чуть поджаренной на сковородке печенкой. Мы с тетей Машей покупали её на базаре или в диетическом магазине на Арбате, должным образом готовили, потом я везла её к обеду в больницу. Наступил день, когда больного посадили, потом разрешили спускать ноги с кровати. К концу месячного пребывания в боксе он встал и минуту, потом две стоял у кровати, держась за её спинку или за мамину руку. Когда его перевезли домой, он стал ходить по комнате, сидел днем в большом кресле, но говорить не мог, объяснялся жестами. Улыбался. Был во всем покорен и как бы стеснялся своего бессилия и тех забот, которыми не по своей воле обременял близких.

Месяца через два он впервые взял в руки газету, но минут через пять отложил ее. Стал включать радио. Он выжил. И начал говорить. Писать совсем не мог ещё очень долго.

Телефона на Бобруйском шоссе не было, и перспективы на его установку тоже не вырисовывались. Мама боялась надолго уезжать из дома, но кончились бюллетени по уходу за тяжело больным, подходил к концу её очередной отпуск, она начала ездить на работу. Однажды она узнала, что происходит заселение нового кооперативного дома на Большой Дорогомиловской улице. Он строился так же, как и дом на Ростовской набережной, для членов Дома ученых. Мы вместе с ней подали заявление на трехкомнатную квартиру (с учетом сдачи двухкомнатной квартиры на Бобруйском шоссе). Внести надо было только третью часть стоимости жилой площади, т. е. три с половиной тысячи. Эти деньги вместе с имевшимися облигациями и некоторой суммой, вырученной за продажу маминого золотого браслета и двух колечек, у родителей нашлись и были внесены.

Снова состоялось переселение, а вернее, возвращение к берегам Москва-реки и Бородинскому мосту. Теперь только река разделяла нас с Анютой и родителей. Квартира прекрасная, второй этаж, две комнаты и кухня окнами в тихий двор, одна комната выходит на Большую Дорогомиловскую улицу. Есть телефон. Все близко и удобно.

Как удачно все сложилось в конце концов. Как бодро все чувствовали себя, столь хорошо устроенные. Как радовалась тётя Маша, как истово молилась она, благодаря Господа за ниспосланные милости. Это было осенью 1965 года.

И у меня все шло хорошо. Скоро должна была выйти книжка об английском романе. Занятия со студентами шли своим чередом. Анюта училась прекрасно. Летом мы снова отдыхали с ней в Паланге. На обратном пути побывали в Вильнюсе, где были встречены Наташей Янсонене. Она показала нам город, познакомила со своей семьей. Папа окреп. Он уже мог ходить за покупками, читал газеты, его интересовало то, что происходило вокруг.

В конце ноября у мамы заболела нога. Появилась опухоль на пальце. На той самой ноге, на которую ещё месяца два назад, как она вспомнила, ей наступила острым каблуком в автобусе одна из пассажирок. Тогда палец тоже болел некоторое время, потом прошел Теперь опухоль разрасталась довольно быстро. Пришлось обратиться в больницу. Сначала врач не нашел ничего страшного. Смазали, сделали легкую перевязку. Потом началась флегмона. Ступня опухала. Направили в Градскую больницу. Выяснилась необходимость операции. Диабет угрожал гангреной. Мы вместе с приехавшей в то время в Москву Мариной советовались с хирургом, на сумрачной физиономии которого не промелькнуло никакой искры надежды. Восьмого января 66 года маме сделали операцию. Отняли палец, кость которого, как показывал рентген, была раздроблена. Операцию делали под общим наркозом, который мама перенесла тяжело. Я ездила к ней каждый день, возила приготовленную тетей Машей еду. Вечером обязательно ходила на Дорогомиловскую к папе, который ждал сообщений из больницы с волнением. Первая операция не принесла положительных результатов. Флегмона не была остановлена, она разрасталась. Началась гангрена. На восьмое февраля назначили вторую операцию. Теперь отнимали ногу уже до колена. Перед операцией поехали в больницу вместе с папой на такси. В первый раз вошел он в палату, где уже почти два месяца лежала его жена. Как всегда, оба они были сдержанны в выражении своих чувств. В палате, кроме мамы, лежали ещё пять женщин, все в тяжелом состоянии. Свидание не было кратким, продолжалось почти целый час. У меня не было сил оставаться спокойной, я не могла видеть лица, глаза моих дорогих родителей. Отец сидел у кровати, держа маму за руку. Он никак не мог начать говорить от волнения. Я вышла из палаты, чтобы ничем не мешать, не стеснять. Вышла, чтобы не видели они моих слез — они были сильнее меня. А потом они говорили о чем-то. Папа вышел. Я пошла проститься с мамой, и мы с ним поехали домой. Операция состоялась в назначенный срок. Я сидела в полутемном коридоре, ожидая её исхода. Папа ждал дома. Восьмое февраля был день рождения тети Маши. Но об этом как-то все и забыли. Оказалось, не все. Вечером этого страшного и напряженного для всех нас дня, Павел Иванович, как это и было заведено с самого первого года жизни Марии Андреевны в нашей семье, преподнес ей традиционную коробку шоколадных конфет и отрез на платье, своевременно заготовленной мамой ещё до больницы.

Вчетвером мы тихо сидели за столом. Мама лежала в реанимации, куда никого из близких не допускали. По телефону повторили, что операция прошла благополучно, состояние больной средней тяжести. С 1-го марта 1966 г. меня перевели на должность старшего научного сотрудника, что означало следующее: в течение двух лет я работаю над своей докторской диссертацией и представляю её в завершенном виде, к 1-му марта 68-го года, а учебная нагрузка с меня снимается полностью. Я не отказалась, я была рада получить такую возможность и иметь время, которое могу распределять сама. Это было важно в связи с состоянием родителей. Отец кое-как перемогался дома, почти не ел, потеряв аппетит, худел на глазах, волновался о маме, которая лежала в больнице.

Рана её после операции затягивалась очень медленно из-за диабета. Было вообще опасение, что она не заживет. И все же это произошло. Рекомендовали сидеть, спустив ноги с кровати. Осталась одна нога, а половина второй была забинтована у колена. Этот остаток ноги сестры называли «культей». Мы не произносили это слово никогда, но и забыть его не могли. Делались физкультурные упражнения, массаж. В середине марта её начали «ставить на костыли», она училась передвигаться на них, но упала. Снова открылась рана, снова ждали её заживления, утешая перспективой протеза и кресла на колесах, на котором она сможет передвигаться до установки протеза по дому и выезжать на прогулку. Однако эта перспектива намечалась на будущее, а в больнице мама пробыла до середины мая.

Режим нашей жизни был подчинен сложившейся ситуации. После ухода Анюты в школу я писала свою диссертацию о разных видах и формах английского романа в период между двумя мировыми войнами Сразу после двенадцати шла на Дорогомиловскую, где уже была приготовлена Марией Андреевной еда для мамы. Ехала на Даниловскую площадь, шла в нужный мне корпус 5-й Градской больницы. Оттуда снова домой, где уже была вернувшаяся из школы Анюта. Ещё что-то успевала сделать, а вечером, каждый вечер, шла к папе. Он всегда ждал меня, стоя у окна, выходившего на улицу, всегда успевал что-то купить для ужина, хотя сам почти ничего не ел. Покупал красное болгарское вино в шарообразных бутылках с длинным горлышком, помещенных в сплетенную из цветных пластмассовых нитей сетку. Немного вина он выпивал, говоря, что есть и пить в одиночестве вовсе не может, но в нашем с Анютой присутствии ему хочется выпить рюмочку и что-нибудь съесть.