Область серьёзного читательского чтения переместилась сейчас с художественной литературы, с романов и повестей, как бывало раньше, в область мемориальную, дневниковую, которую на западе достаточно выразительно называют «нонфикшн» (переведем энергично: никакой фантазии). Причины здесь очевидны: жизнь сама по себе интереснее любого романа. А что касается романа, то Фаулз вообще обозвал его собирателем лжи, и если уж продолжить мысль дальше, можно сказать — роман раньше читали, а сейчас его не читают. На это есть и ответ: да, роман читали, когда он был, когда его здание выстраивалось по всем правилам, когда пусть в нём присутствовала и ложь, но она была высока, хороша и закономерна, как и положено в произведении искусства. А кому нужна ложь торопливая, кому нужен плохой детектив, скверный сюжет? Вот поэтому и впиваемся мы в мемуарную прозу, жадно читаем её, и тут опять возникают свои суды и пересуды; мемуары подчас конструируются, создаются для того, чтобы свести счеты, кого-то опорочить, оговорить. И выиграть здесь можно только один единственный раз — ведь один единственный раз даётся нам неповторимая золотая жизнь, и не каждый сможет её описать, не слукавя.

Собственно говоря, это предисловие я пишу, предваряя мемуарные записки выдающегося нашего литературоведа, легендарного педагога — Нины Павловны Михальской. Чего греха таить — взялся я за эту работу как за обычные профессорские мемуары: материал интересный, хорошо сработанный, точный, добротный, без школьных ошибок. Но вот чего я сразу не увидел — что это мемуары про меня, ну, если не про моё поколение, то про поколение, что стоит рядышком, чьи отзвуки ещё в детстве достигали моего слуха (Н.П. Михальская меня чуть постарше). Это соприкосновение поколений — как жизнь в той прошлой коммунальной квартире, когда через деревянную перегородку слышно, что говорят соседи (если они не шепчутся), а по запаху можно определить, что они сегодня готовят.

Итак, — Москва, та самая, двадцатых-тридцатых годов, уже разрушенная, такая странная, но и такая тёплая и живая. Не многоквартирные скворечники, не казенные голубятни, а некое тихое гнездилище, уютное человеческое логово с запахам жизни, индивидуальности и потомства. В мемуарах много географии той части города, что возле Горбатки, возле Бородинского моста, того района, где сейчас Новинский бульвар. Это о той огромной части Садового кольца, где раньше были сады, а посередине проходили бульвары… Но я, кажется, начинаю уже сам писать свои мемуары, и вспоминать памятные картины — трамвай, многокомнатную квартиру, полатья, громоздившиеся тогда в комнатах. И вспомню арест, проходивший в этой комнате — это был единственный арест, который я наблюдал, арест моего отца. Я был тогда совсем ещё мальчик, а Нина Павловна в своём детстве и юности наблюдала такие вещи более зорко и более беспощадно. В известной степени, это воспоминания о том удивительном времени, когда все куда-то стремились. И пусть тяжело и трудно, но люди выламывались из своих социальных рядов наверх, на иные этажи жизни. Это, собственно говоря, меня в этой книжке и подкупает. В книжке много разных рассказов — и про Москву, и про образование, в первую очередь детское образование, которое заряжало детей на поход в жизнь; и военное время, когда, несмотря на все трудности, не закрывались библиотеки и дети учились. Здесь дано несколько уроков того, как можно перешагнуть через социальную предопределенность, как создать самого себя. Каким образом в обычной семье, у обычных родителей, которые и сами получали высшее образование на глазах своих детей — вырастает необыкновенный ребенок, впоследствии ставший автором таких вот мемуаров? Книга не дает специальных рецептов, она сама рецепт, всё в ней посвящено удивлению жизнью.

Не всё гладко проходило у героини. Но мне так не хочется предварять те поразительные сцены, которые описаны автором — и донос в сталинское время на гуманитарной кафедре, и картины английской стажировки мемуаристки… Но я чувствую, что попадаю в плен этой прозы, являющейся по существу даже не романтикой, а солью жизни, и мне хочется присвоить этот пересказ себе, но я останавливаюсь, поскольку знаю одно: придет время моего нового романа об этой эпохе, и я тихо и незаметно кое-что отсюда уведу, и как человек опытный, постараюсь утащить самое духовное, саму атмосферу обстановки, завидуя при этом тому, что не я это придумал. Я жил в другое время и наблюдал другие градусы, хотя и то, что описано, мне близко.

Поразительно представлена Англия сразу после «оттепели» — для молодёжи скажу: это термин, обозначающий период нашей истории сразу после смерти Сталина и разоблачения культа личности. Уж столько всего я про Англию читал, что, кажется, ориентируюсь в Лондоне, как в Париже. Во втором случае, начитавшись Бальзака, Золя и Мопассана, а в первом — Диккенса. И все-таки эти страницы, посвящённые Лондону знаменитым профессором Московского педагогического института (ныне Университета, того самого, где когда-то существовали Высшие женские курсы) — эти страницы стоят многого. Уезжая в Лондон, перечитайте их. Не дело человека, предуведомляющего книжку, её описывать; но человек этот может ручаться и своим именем, и своей эрудицией, и своим опытом — вы не потеряете времени даром, прочитав эту книгу. Где-то подсчитано, что человек за свою жизнь читает две-три тысячи книг, так вот эта небольшая книжечка для человека, желающего знать, где он живёт, в какой стране, какую эта страна пережила историю — эта книжечка есть обязательное чтение.

Никогда не предавалась воспоминаниям о том, что было. Настоящее не позволяло делать этого. То, что происходило сегодня, сейчас, то, что надо было сделать немедленно, всегда оказывалось важнее остального. Время всегда подгоняло. Но куда оно несло, — тоже не было ясно и тоже не продумывалось. Тем более писать об этом и в голову не приходило. Зачем? Для чего? Но вот как-то, совсем неожиданно, в июльский день девяносто восьмого года, пронумеровав очередной учебник (четыреста с лишним страниц на машинке) для подрастающего поколения, вовсе не стремящегося читать Гомера и Корнеля, решилась переключиться и выстроить в ряд всё то, что вспомнится. Впервые услышала в этот день, что узнать об этом хочется Анюте. И не только хочется, но нужно узнать хоть какие-то детали, может быть, любопытные факты, подробности из прошлого, чтобы и ей самой от чего-то отталкиваться, рассказывая о том, что она сама задумала. А поскольку двигаться мне довольно трудно, а уж если говорить начистоту, то почти и вовсе невозможно, то, сидя за круглым столом, буду настукивать на машинке всплывающее в памяти, излагая всё лаконично и просто — пусть будет, как будет…

Дом, в котором стоит этот круглый стол, окружен старыми деревьями на холме. С Родниковой улицы его не видно; самой старой ели, перед окнами возвышающейся, наверное, лет полтораста, а самой старой сосне тоже немало. Слышен время от времени шум проезжающих электричек, тормозящих на станции «Троицкая» и вновь уезжающих то в сторону Москвы, то в сторону Риги. Слышны голоса и собачий лай. Дом для меня непривычный, но ставший милым потому, что живут в нём в летнее время самые близкие мне и дорогие люди. А тех, кто жил здесь прежде, кто любил этот дом и для кого он был дорог, — тех — нет. Но отзвуки их голосов тоже слышны. И, прислушиваясь к ним, слышу и другие голоса…

Особенность этих летних дней — в том, что покой обрести нельзя. Само понятие покоя давно уже ушло из жизни. Постоянно звучащий голос, оказывающийся с каждым днем все более зловещим, вторгается в мнимую тишину дачного поселка. Этот голос порожден тем, что имеет название СМИ, и вещает о том, что происходит вокруг. А среди многих событий есть и такие, что происходят вот прямо сейчас, на так хорошо знакомом мне с раннего детства Горбатом мосту. Здесь уже почти месяц сидят шахтеры, требующие того, что положено людям для нормальной жизни. Пока они ждут своего, и все мы в ожидании, продолжая каждый свою работу, свои дела, свою жизнь… Горбатый мост, возникающий на экране, совсем не тот, каким был он прежде. Просто находится он примерно на том же месте, но вокруг всё по-иному. Но так же течёт Москва-река, взятая теперь в гранитные берега, да виднеется несколько старых, видавших виды тополей.