Родители решили отправить меня с Анютой в Прибалтику, в Паланге, где мама знала адрес комнаты на улице Смильчу в доме 64, сдававшейся на лето дачникам. Туда мы и отправились. Провожать нас к самому поезду пришел и Костя, а вскоре в Паланге на почте в окне «До востребования» на моё имя пришло от него письмо. Оно было не послано, а, как мне было сказано, просто передано в это окно «мужчиной средних лет приятной наружности». В письме Костя снова просил меня отказаться от развода с ним. Дня через два я увидела его в группе туристов близ ресторана «Юратис» в центре Паланги. Скрылась от него в кустах и вернулась в дом на улице Смильчу по задворкам, опасаясь совсем нежелательной встречи. Очевидно, он искал ее. Купаться мы теперь ходили на самый близкий от дома женский пляж, куда доступ мужчинам был закрыт, а женщины могли купаться без купальников. По вечерам гулять не ходили. В конце июля уехали, а 27 августа состоялось заседание городского суда на Каланчевке. Развод состоялся, хотя Константин Алексеевич Михальский на суде отсутствовал, и судья читала его заявление, в котором он выражал своё несогласие с разводом и просил об отсрочке окончательного решения. С его просьбой, выраженной в форме требования с угрозами, суд не согласился, сочтя её на этот раз неправомерной.

Свобода от семейных уз была обретена, и теперь со всей остротой встал вопрос о том, где же нам с Анютой жить. своё жилье было необходимо. На Горбатке уже никого не прописывали, так как весь переулок готовили к сносу, но все же на первых порах мы перебрались к родителям. Соседка Наталья в полном соответствии со своей фамилией Злобина и личными неурядицами озлобилась до крайности и по-змеиному шипела, видя меня на общественной кухне, где приходилось умываться по утрам и вечерам. Думать о разделе имевшейся на Кутузовском проспекте комнаты тоже было бесперспективно, так как пришлось бы иметь дело с Костей, и процесс раздела продолжался бы до бесконечности: он все ещё уверял, что ни за что на свете не хочет «ломать семью». Мечта об отдельной квартире в кооперативном доме, куда мы ещё до моего отъезда в Англию записались, не была в своё время реализована из-за отсутствия денег, а внести надо было сразу все сто процентов. Как выяснилось теперь, это было даже к лучшему. Зачем нам общая с Костей квартира? Надо думать о другом, о своей работе, надо начать писать ту работу, ради которой я совершила самое длинное путешествие. И сама мысль о возможности погрузиться в миры Джойса, Вулф, Лоуренса, Форстера, написавшего о том, как много значит для человека путешествие в неведомые ему ранее дальние страны, — сама эта мысль придала мне новые силы. Ведь я и уезжала в далекую страну, на Британские острова для того, чтобы написать свою диссертацию об английских романистах 20-30-х годов; ведь ещё в Лондоне я твердо решила, что напишу о модернистах не только в докторской диссертации, но и учебниках для студентов-филологов, сделаю все возможное для включения изучения их творчества в вузовские программы. Теперь я этим и займусь, помня о том, что в своё время, учась на романо-германском отделении филфака МГУ и слушая лекции таких крупных специалистов по английской литературе и зарубежной литературе XX века, как Аникст, Ивашева и Гальперина, ни я, ни мои однокурсники даже имен Джойса и Вулф, Лоуренса и Форстера не слышали: даже упоминать их было запрещено. Теперь времена изменились, теперь и в Англии удалось побывать… Надо работать. Завтра кончается отпуск. Начинается новый учебный год. Сейчас полдень августовского дня. Светит солнце.

Все собрались на первое в этом учебном году заседание кафедры Мария Евгеньевна Елизарова появилась в новом платье в горошек и в хорошем настроении, что отражалось в её лучистых глазах. Лучики проходили сквозь стеклышки пенсне и достигали сидевших за столами преподавателей. Борис Иванович Пуришев как всегда пришел со своим тоненьким портфелем, из которого вынул лист бумаги для записи учебной нагрузки на первый семестр. Юрий Михайлович Кондратьев довольно бодро проковылял к своему обычному месту у шкафа с томами «Ученых записок». Подальше от него, тоже как обычно, — Клавдия Сергеевна Протасова, с которой они вечно пикировались. Что касается Юлии Македоновны, то, разумеется, она выглядела лучше и эффектнее всех в своём новом костюмчике из легкой шерстяной ткани и пестрой кофточке с изящным воротничком И аспиранты были на местах.

И Галина Николаевна Храповицкая, уже принятая в штат кафедры, а также Магда Гритчук, читавшая вместо меня ещё в прошлом учебном году лекции и продолжавшая вести занятия по зарубежной литературе и после моего возвращения, совмещая это с преподаванием английского языка, — обе они тоже чинно сидели у окна за одним из столиков. Но кроме привычных и во многом уже таких близких лиц, появилась здесь Надежда Алексеевна Тимофеева и Наталья Михайловна Черемухина с кафедры классической филологии. Что привело их на наше первое в этом году заседание? Все стало ясно из сообщения заведующей кафедры. Мария Евгеньевна познакомила нас с приказом по институту: кафедра классической филологии закрывается, лингвисты, работавшие на ней, зачисляются на кафедру общего языкознания, литературоведы, преподававшие античную литературу, — отходят к зарубежникам. Новость эта была встречена без всякого энтузиазма. В памяти старожилов замаячил образ Демешкан, что связано было не с Натальей Михайловной Черемухиной, а с Тимофеевой. И как бы проникая в глубины нашего подсознания, Надежда Алексеевна заверила всех, что решение о ликвидации кафедры классической филологии созвучно эпохе, а сама она очень рада возможности общаться с высоко квалифицированными специалистами в области зарубежной литературы и всегда к этому, по её словам, и стремилась. Кондратьев закашлялся. Стул, на котором сидел Борис Иванович Пуришев, заскрипел Мария Евгеньевна, обмахнув лицо носовым платком, перешла к следующему вопросу, связанному с корректировкой распределенных ещё весной учебных поручений. И ещё она попросила всех внести свои предложения по составлению плана заседаний кафедры: какие научные доклады будут сделаны, какие сообщения было бы целесообразно заслушать в текущем семестре. Предложения были, и среди них — внесенное Надеждой Алексеевной Тимофеевой пожелание удовлетворить её интерес к положению дел с высшим филологическим образованием в Великобритании. Юрий Михайлович, работавший над докторской диссертацией об английском романе последней трети XIX века, тоже хотел послушать об этом, но, главное, о моих общих впечатлениях от пребывания в среде англичан. Записали моё выступление на кафедре на октябрь, а научный доклад по итогам стажировки за рубежом — на ноябрь. Определилось все и с другими членами кафедры.

Несмотря на повышенный интерес Надежды Алексеевны ко всему «английскому», остальное было привычно. Люди на кафедре хорошие, а активность Тимофеевой — тоже явление привычное, только теперь это меня мало трогало. Время было уже другое, что ясно чувствовалось. Другие песни пели студенты, да и все мы — преподаватели зарубежной литературы — оживились: открывались некоторые перспективы, новые возможности.

Теперь мне предстояло читать годовой курс по литературе XX века на филфаке студентам-старшекурсникам. И ясно было, что по прежней программе делать это не имело смысла. Необходимо обо всем договориться с Марией Евгеньевной. Разговор состоялся в её новой квартире на улице Королева возле ВДНХ.

Совсем недавно многим преподавателям нашего факультета дали квартиры в новых домах. Борису Ивановичу — на улице Усиевича, недалеко от станции метро «Сокол», Марии Евгеньевне— у ВДНХ. Квартиры отдельные. У Пуришевых — две комнаты, у Марии Евгеньевны — одна. Теперь у профессора Пуришева был кабинет. Все редкие книги его расставлены по полкам; коллекции марок размещены должным образом в книжном шкафу. Вятские игрушки радуют глаз своей яркостью. Альбомы с репродукциями картин — всегда под рукой, а старинные немецкие книги в кожаных переплетах стоят в кабинете на специально выделенных для них застекленных полках. Свитки с образцами китайской живописи покоятся в шкафчике. Теперь, приглашая нас к себе, Борис Иванович знакомит со своими сокровищами Он рад этой возможности и не в меньшей мере — обязательному чаепитию за большим столом, вокруг которого могут одновременно расположиться человек пятнадцать. Его дом открыт, и каждый чувствует себя легко и свободна.