Никакой книги под рукой в тот вечер не оказалось; читала я им газету, а когда пришло время уходить, обещала следующий раз принести какую-нибудь книгу. И тот, что был постарше, сказал, что хорошо бы Толстого, но не про воину, а про обычную жизнь. Пришла я с книжкой «Детство» и «Отрочество», а по дороге все думала, что не будет им это интересно: ведь совсем другая, совсем далекая от таких трудных в их судьбе, во всей нашей судьбе лет, та «простая жизнь», о которой рассказывает Толстой. Никак не могла решиться начать читать, все предлагала начать с газеты, но они сказали, что газета будет потом, а пока начнем с книги. Слушали не только двое, а все шесть человек, лежавшие в палате. Здесь не было очень тяжело раненых, вернее, здесь были те, чьи дела уже шли на поправку, потому, может быть, и нашлись у них силы слушать чтение. Времени на это отводилось сорок минут — от 18 часов 15 минут, когда вынимали градусники, до 18 часов 55 минут, когда мог появиться делающий вечерний обход палат дежурный врач. Так тихо было в палате, таким тихим голосом начала я читать; было мне как-то стыдно врываться в госпитальную палату, где лежат больные, страдающие люди, оторванные от своих родных и близких, от своего дома, где не знают о том, что происходит сейчас с каждым из них, с историей о какой-то Наталье Саввишне, описанием завтрака и чаепития, с рассказом немца Карла Ивановича, как оказался он в России. Но напрасно боялась я. Меня слушали. Не меня, а Толстого и мальчика, так просто рассказывающего о своей матери, отце, о своём старшем брате, о сестре, об их доме. Потом мы дочитали эту книгу, хотя двух человек выписали до того, как мы её кончили.
Учителям хотелось, чтобы десятый класс закончил школу с хорошими результатами, Не было никого среди нас, кто тоже не хотел бы того же самого. Не было у нас плохих отметок, не было ни злостных прогульщиков, ни заядлых лентяев, даже Борька Широков на выпускном экзамене получил за сочинение хорошую отметку, выдавив из себя три с половиной страницы о герое романа Шолохова «Тихий Дон». Были и отличники в классе — четыре человека: Борис Нестеров, Толя Архангельский, Люба Гаранина и я. В военные годы медали не выдавали, но тем, у кого были по всем предметам отличные отметки, выдавали аттестат с золотой каемкой. Такой аттестат позволял поступать в институт без экзаменов. (Впрочем, как потом выяснилось, в тот год во многих высших учебных заведениях и не было вступительных экзаменов).
Готовились к выпускному вечеру. Был он очень скромным, но тёплым, и вспоминать о нём приятно. Собрались учителя, пришел директор Иван Иванович, пришли родители, те, кто мог и хотел Пришел и мой отец, который за все годы моего учения в школе и в Москве, и в Сызрани — ни разу не переступал школьный порог. И мама — главный педагог нашей семьи — тоже никогда не была ни на одном школьном собрании родителей, хотя в Москве в школу несколько раз приходила поговорить с учителями. Мне было очень приятно, что Павел Иванович находился здесь, рядом со мной. Ещё пришла на наш выпускной вечер Полина Петровна Ипполитова, заведующая РОНО. В складчину был устроен чай с угощением — по домам напекли пирожков, на базаре купили конфеты-подушечки. Всем выдали аттестаты. Тезиков произнес речь и вдруг совсем неожиданно подарил мне букет, сказав, что так приятно было ему обучать меня и алгебре и геометрии, что вся сызранская школа гордится мной, приехавшей из Москвы и не посрамившей своих московских учителей. Он даже прослезился немного. Все девочки были в белых платьях, а наши четыре мальчика — в белых рубашках. История с платьем для выпускного вечера для нас с папой и тетей Машей была совсем не простой, потому что ни белого, ни какого-нибудь другого светлого платья у меня не было, а по талонам, на которые иногда выдавали некоторые предметы одежды — чулки и трико (по паре в полгода), никакого платья не полагалось. И все-таки платье появилось — светло-кремовое, с откладным воротником, с рукавами выше локтя, с поясом и прямой юбкой. «В английском стиле», — как сказала мать Лины Одинцовой, выдавшая мне платье своей дочери на этот торжественный вечер. Когда мы с папой и с аттестатом с золотой каймой возвращались с выпускного вечера домой, он с восхищением говорил о том, что увидел в школе, об учителях и, конечно, больше остальных пришелся ему по душе так хваливший меня Тезиков.
Мама сообщала нам из Москвы, что дом и квартира наша стоят на месте, что Агнессы пока ещё нет, что Наталья вместе со всеми детьми живы и здоровы, что многие наши вещи из запертого сундука в передней пропали, но так как Наталье было, конечно, трудно все это время, в чем та, не таясь, призналась, то мама, выслушав все, не стала ни о чем расстраиваться, и все обошлось миром. Правда, исчезли все кастрюли, керосинка, примус и все остальное, что было в кухне. Зато она поставила в комнате печку-чугунку, ею обогревалась в марте-апреле и кипятила на ней маленький чайник. Ещё она писала о том, что в мае защитила кандидатскую диссертацию по методике арифметики во вспомогательной школе и теперь получает продуктовую карточку научного работника, чему очень рада. Мама советовала мне подать заявления сразу в несколько институтов, в главные технические институты прежде всего, потому что они на месте, прием в них будет и вызов от них, необходимый для приезда в Москву, будет прислан, как она в этом уверена, раньше, чем из любого другого.
Набравшись духу и подготовив все необходимое, я стала писать и посылать заявления о приеме сразу в несколько институтов: в Бауманский, в Энергетический, в медицинский, в театральный (ГИТИС) на театроведческий факультет, в химико-технологический и в Московский университет (на филологический факультет). Вызов пришел из Бауманского, немного погодя из Энергетического. Остальные институты не откликались. Я ждала, ждала, потом поняла, что откладывать больше нельзя и если я хочу ехать в Москву (а я очень хотела), то нужен пропуск уже сейчас, а получить его можно только по вызову. Взяв вызов из Бауманского института, я пошла в Городское отделение милиции, где можно было, как сказали, оформлять пропуск в Москву.
Начальник был благосклонен и задал только один вопрос: «А тебе хочется учиться?». «Очень», — ответила я. «Хотелось бы мне, — продолжил он, — услышать это от моей дочери». Подписал разрешение на получение билета в железнодорожной кассе в соответствии с вызовом для поступления в вуз в г. Москве, и я вышла из кабинета. Теперь надо было готовиться к отъезду, но пока ещё был июль, а ехать можно лишь в сентябре. На присланной из Бауманского института бумаге значилось, что прибыть надо к 22–23 сентября, не ранее. Дел оставалось много. Во-первых, 9 июля Марине исполнилось 6 лет и пришло время поступать в школу. А так как время отъезда в Москву папы, тети Маши и Марины было где-то в неопределенном будущем, то начинать учебный год придется ей в Сызрани. Выбрали школу, и я пошла записывать её в первый класс. Это была не та школа, в которой училась я, а самая близкая к дому, совсем рядом с Красногорской улицей. Во-вторых, необходимо было собрать деньги на билет до Москвы, а для этого снова отправиться на базар и кое-что продать из оставшихся вещей. Но осталось лишь самое необходимое. И все же нашлось то самое клетчатое платье, с которым, радуясь его появлению, ехала я два года назад из Москвы. Оставалось ещё несколько ленточек, а, как вскоре выяснилось, спрос на рынке был на школьные учебники. Их я и разложила на уголке базарного прилавка в июльский воскресный день, справившись накануне о примерной стоимости такого рода товара. Учебники проданы были в течение получаса, затем ленты, потом нашлись покупатели и на платье для девочки, приехавшей на рынок вместе с матерью из деревни. Платье пришлось ей впору, и она радовалась обновке. И мне не было его жалко. Жалко было продавать ленты, и утешала себя тем, что волосы теперь у меня длинные и совсем не обязательно заплетать в них ленточки. Третьим важным делом было прощание со всеми сызранскими приятелями и знакомыми, а также писание писем тем, с кем в последнее время я переписывалась.
