При новом заходе немецкие самолеты уже не только бомбили. Ухо Эрвина уловило сквозь грохот моторов частый перестук пулеметов. Выходя над рекой из пике, летчики строчили по воде, по людям, отчаянно боровшимся с течением. Эрвина вдруг бросило в жар, струйки пота буквально обжигали кожу. Внутри так подвело, будто воздушная волна швырнула его сквозь переплеты моста и он сейчас падал вниз, в реку, падал бесконечно долго, со сводящей с ума медлительностью.
По мосту, со стороны восточного берега, выбрасывая вперед ноги, обутые в кирзовые сапоги, бежал человек. Он был в милицейской форме и пытался все время поддерживать левой рукой бьющую по боку противогазную сумку. Человек что-то изо всех сил кричал. Когда он оказался ближе, Эрвин понял лишь, что милиционер поминает бога и божью матерь, все остальные слова были незнакомыми, хотя, судя по тому, с какой страстью милиционер произносил их, они должны были означать что-то очень существенное.
Старший лейтенант Яанисте встал перед машиной и попытался успокоить милиционера;
— Сейчас! — произнес он на довольно корявом русском языке. — Немножко сделаем и дальше едем.
Если он думал своим вмешательством поправить положение, то результат оказался прямо противоположный. Услышав ломаный русский язык, милиционер умолк, уставился на голубовато-серый френч офицера противовоздушных войск буржуазной Эстонии, в котором был старший лейтенант, и гаркнул:
— Диверсанты! Фашисты!
Он выхватил из кобуры наган и наставил его на старшего лейтенанта. От возбуждения милиционер никак не мог удержать оружие в одном положении — все же впервые лицом к лицу с врагом, — оно прыгало у него в руках, то уставясь в лоб, то в живот Яанисте.
— Пристрелю! — закричал он.
Эрвин отпрянул из-под капота, не зная, что предпринять. В тот же миг он услышал над головой лязг металла. Сидевшие в кузове бойцы, видевшие все происходящее, вскинули винтовки на крышу кабины. Полдюжины стволов уставились на угрожавшего оружием милиционера. Тот отступил, но нагана не убрал.
— Складывайте оружие, нас много! — неуверенно выкрикнул он. — Никуда вы не уйдете!
На протяжении нескольких напряженных мгновений ни одна из сторон ничего не предпринимала, словно прислушиваясь к реву самолетов, как будто усиливавшийся или ослабевающий гул мог дать кому-то из них перевес.
В это время сзади, из середины колонны, на место происшествия подоспел комиссар Потапенко; он вплотную подошел к милиционеру и решительно отвел его руку с наганом.
— Отставить, сержант! — приказал он не допускающим возражения тоном. — Видишь, мотор заглох, ты же не дурак. Сейчас наладим и очистим твой мост. Ну что поделаешь, если на мосту случилось, не снимать же голову!
Милиционер пытался возражать.
— Так он же фашист. Ты погляди, во что одет! — указал он на Яанисте.
— Он такой же фашист, как ты или я, — поучительно сказал Потапенко. — Петлицы видишь? Знаки различия видишь? То, что тебе раньше такая форма не встречалась, ни о чем не говорит. Думаешь, тебе в Псков все на свете для обозрения присылали?
Милиционер с глуповатым видом уставился на него, но все же, помедлив, запихнул револьвер в кобуру.
Самолеты между тем ушли, и уже казалось, что на этот раз все миновало. Из-под моста слышались крики. Со стороны города на лодках отчаливали люди — спасать тех, кто еще держался на воде. Некоторые выплывшие цеплялись за устои моста и звали на помощь — течение все время стремилось оторвать их и унести с собой.
Дело наконец продвинулось настолько, что Эрвин вскочил в кабину и нажал на стартер. Отфыркиваясь и чихая, то и дело барахля, мотор заработал, и Эрвину на первой скорости удалось стронуться с места. Противоположный берег начал медленно приближаться. Старший лейтенант снял фуражку и безмолвно принялся вытирать ее изнутри носовым платком.
Чувство избавления было преждевременным. Еще до того, как они проехали мост, сквозь шум и хлопки автомобильного мотора до слуха снова донеслось завывание приближающихся самолетов.
Комиссар Потапенко, который забрался в кузов машины Эрвина, перегнулся к открытому окну кабины и прокричал:
— Как только переедешь мост, сворачивай сразу направо, уходи с дороги — и живо, живо!
За Эрвином двигалась вся их колонна. Немцы снова бомбили западное предмостье, там скопилось множество шедших со стороны Риги людей. Несмотря на бомбежку, какая-то стрелковая часть начала взводными колоннами перебежкой преодолевать мост. Видимо, командир решил, что так все же лучше, чем отсиживаться в бездеятельности под бомбами. Бойцы держались ближе к поручням и низко пригибались, это было инстинктивное движение, попытка оставаться по возможности незамеченными.
Вполне понятно, это не могло скрыть их присутствия. Немецкие летчики заметили передвижение войск на мосту. Часть была крупная, она все шла — двумя колоннами, каждая по своей стороне моста. Самолеты принялись один за другим утюжить мост, ведя огонь из бортового оружия. От настила моста летели щепки. То один, то другой пехотинец спотыкался, падал и оставался неподвижно лежать на мосту. Никто возле них не задерживался, подходили все новые бойцы, с винтовкой в руке и вещмешком за плечами, огибали упавших и бежали дальше, к спасительному противоположному берегу. Эрвин с ужасом смотрел на это зрелище. Он не понимал, почему немцы не стреляли из пулеметов по их колонне — так бы они все там и остались! Возможно, их спасло то, что они стояли без движения. Может, немцы подумали, что автоколонна со страху брошена на мосту и люди от нее разбежались, как куры, в разные стороны.
Пляска смерти на мосту продолжалась.
Вдруг от бежавших бойцов отделилась фигурка. Вниз по откосу, прямо к колонне дивизиона бежал военный в портупее и с планшетом. Когда он приблизился, стали видны его малинового цвета полковничьи петлицы и прикрученный к выгоревшей гимнастерке орден Красного Знамени. Полковник тяжело дышал, гимнастерка со спины была насквозь пропотевшая.
— Кто тут за командира? — закричал он, оказавшись у машин. — Где командир, сукин сын?
Командир дивизиона капитан Паюст находился в отдалении и не услышал вопроса. Из кузова спрыгнул комиссар.
— Я комиссар части. Батальонный комиссар Потапенко, товарищ полковник.
Полковник подскочил, горящим взглядом уставился ему в лицо и жесткой костлявой рукой схватил комиссара за портупею.
— Послушай, комиссар, это как ты тут, черт побери, воюешь? Ты в своем уме? У тебя же зенитки.
— Зенитки.
— Ты что, не видишь, что он, сволочь, вытворяет? Я вывел людей из литовских лесов, из-под носа у немецких танков, а ты преспокойно смотришь, как их словно зайцев стреляют! Комиссар! Совесть-то есть у тебя, комиссар?
— Совести у меня, может, больше чем нужно, — меланхолично ответил Потапенко, только ею пушек не зарядишь. У меня снарядов нет!
Бомбардировщик выходил над правым берегом из пике с таким завыванием, что полковник и комиссар невольно пригнули головы. Было видно, как летчик, осматриваясь, вертел головой, не иначе как выискивал новые цели.
— Ах ты, мать твою, перемать! — стараясь пересилить грохот мотора и треск очередей, кричал полковник на ухо комиссару. — Да я понимаю, что ты все выпустил, но один-то, последний снаряд у тебя на каждую пушку имеется! Он всегда есть у каждого артиллериста под собственным сиденьем! Чего ты их бережешь, хуже уже не будет! Жахни гадам из всех стволов по снаряду в лоб, сбей одного-другого. Вот увидишь, сразу наутек кинутся, уж я-то их чертовы трещотки знаю, с самого первого дня знаком. Бога ради, комиссар, неужели же у твоих ребят не чешутся руки, фрицы твои пушки брюхом утюжат, до чего обнаглели!
Полковник хватал ртом воздух и вопросительно глядел на Потапенко. На его лице застыло умоляющее выражение.
Комиссар сокрушенно покачал головой:
— Нет у меня под сиденьем ни одного снаряда. С самого начала так и не было. Стволы изнутри чистенькие, блестят, как их с завода выпустили. Вот так и воюю, товарищ полковник.
