Среди многочисленных определений зла, созданных человечеством за его многовековую историю, есть и такое, принадлежащее греческому философу Платону: зло есть «несуществование добра». Можно усмотреть в нем излишний ригоризм, чрезмерную требовательность к человеку, во всяком случае, оно кажется таковым, если применить его к будням людского существования. Бээкман говорит и пишет не о буднях, а о жизни человека в эпоху экстремальную, когда жизненное поведение человека так или иначе сказывается на решении вопроса: быть или не быть дальнейшей истории человечества, дальнейшей жизни на Земле? Для того чтобы катастрофа не разразилась, большое, если не главное, значение имеет сопротивление человека роботизации, необходимость для него быть и оставаться человеком, личностью с невысушенной, невытоптанной душой, индивидуумом, способным, насколько это возможно, воплотить в жизнь свои таланты и прекрасные нравственные качества, активным поборником и проводником добра. Горе, страдания, гибель человечеству несут не только и не столько апологеты и практики прямого, голого зла, вроде капитана Берга и его руководителей. В них окажутся повинны и те, кто ни горячи, ни холодны и, словно глина, покорно принимают любую форму, покорно впускают в свою душу злые начала. Эту не новую, но жгуче современную мысль несет в себе роман В. Бээкмана «Ночные летчики».
Переходя от «Ночных летчиков» к роману «И сто смертей», читатель попадает не только в мир иной реальности, но и в иной художественный мир. В «Ночных летчиках» многое символично, за каждой деталью быта и человеческих отношений скрыты большие системы: философские, политические, общественные, — за каждым человеком стоят большие сообщества, сословия, общественные прослойки. Берг здесь — и реальный капитан реальной армии, и олицетворение прусского и фашистского мироотношения. Эльмер Андерсен — и реальный человек с такими понятными заботами и мечтами («Неосуществленная мечта, мир высокой науки, внушающие трепет международные симпозиумы и, быть может, даже маячившая на горизонте Нобелевская премия — все это было переадресовано первенцу, который должен был уж наверняка достичь того, что не удалось отцу» — как не понять, как не посочувствовать этому высокому стремлению, как не погоревать вместе с ним, что мечта эта пошла прахом), и олицетворение мещанской тяги к суперменству, к возвышению над себе подобными, достигающемуся любой ценой, на любых путях. Островок, на котором разместились Берг, Коонен и Клайс со своим самолетом, — это и реальный каменистый выступ где-нибудь в Норвежском или Гренландском морю, и символ их отъединения от мира, от людей, осколок войны в теле мирной жизни.
В романе «И сто смертей» нет такой густой символики. Она присутствует лишь постольку, поскольку она присутствует в самой жизни, где иное явление или событие как бы концентрирует в себе смысл прошедшего, настоящего или грядущего. Перед читателем проходят обычный мир, обычные люди Впрочем, слова «обычный мир», пожалуй, мало применимы к той поре в жизни советского народа, которая описана в романс, к июню — июлю тысяча девятьсот сорок первого года.
Июль сорок первого дал название известному роману Григория Бакланова и тему еще нескольким произведениям советской многонациональной литературы Появление каждого нового произведения об этом времени, в том числе и романа Бээкмана, показывает, что многое здесь еще не исчерпано, не познано, не описано, просто-напросто неизвестно, что многочисленны нравственные и художественные ракурсы, в которых можно рассмотреть эту тему.
Мне кажется, что, если бы Бээкман обратился к рассказу о первом периоде Великой Отечественной войны лет двадцать пять — тридцать тому назад, произведение получило бы явно автобиографическую окраску, для молодого писателя много привлекательности в том, чтобы описать все увиденное собственными глазами, тем более что и сама по себе история мальчишки, шедшего вместе с отступающими частями Красной Армии, таила немало выигрышного, привлекла бы большой читательский интерес. Сегодня для Бээкмана важнее собственной биографии, собственных невзгод история народа, общенародная трагедия.
Конечно, личные впечатления сказались, не могли не сказаться в романе. В частности, видны они в том, что Бээкман не прошел мимо детских судеб на войне, во время страшного и неожиданно быстрого отступления: с какой симпатией рассказано о псковском мальчишке Генке, у которого «мамку бомбой убило», какой неутихшей болью веет от рассказа о ленинградских детях, неразумно эвакуированных под Старую Руссу и с трудом добирающихся обратно в Ленинград. Наверняка многое из того, что в романе увидено глазами Яана Орга, Эрвина Аруссаара и других персонажей, было некогда увидено глазами подростка Володи Бээкмана.
Все же роман «И сто смертей» носит не автобиографический, а хроникальный характер. И это прежде всего сказалось на стиле произведения, на его слове, фразе. У хроники свои законы, она — объективна или должна стремиться к этому. Как бы драматична или трагична ни была та или иная ситуация, возникающая в романе, слово, повествующее о ней, не взвихрено, фраза как бы бесстрастна, описанное словно бы запечатлевается в документе: донесении, рапорте, отчете.
Вот бывшие богатые хуторяне, у которых была отобрана часть земель в результате реформ 1940 года, явились мстить новоземельцу Юри Луусману: «Они разбрелись по передней и кухне, беспокойно шарили повсюду, с грохотом опрокидывали стулья и скамейки, открывали окна и заглядывали во двор, кто-то распахнул дверцы кухонного шкафа и все, что стояло на полках, со звоном вывалил на пол. Загремели упавшие с плиты кастрюли, грохот этот никак не унимался, кто-то еще и на полу топтал их ногами, потому они так долго продолжали грохотать.
Кто-то растаптывал упавшие на пол тарелки, скользкие фаянсовые осколки жутко хрустели. Вийю (жена Юри, спрятавшегося от хуторян. — Ю. Б.) и представить себе не могла, что в их скудном хозяйстве столько вещей, которые можно сдвинуть, перевернуть и сбросить на пол».
Вот немецкий передовой танковый отряд выходит к скрещению дорог, забитых уходящими от войны людьми: «…два или три танка редкими выстрелами постреливали по беженцам; когда снаряд разрывался на дороге, там на мгновение образовывалась пустота, расшвыривались люди, лошади и повозки, но следовавшие за ними тут же напирали, подгоняемые паническим страхом, и людской поток немедленно снова смыкался над мертвыми и ранеными, над конскими трупами и обломками телег. Это было массовое безумие, против которого не находилось средства избавления. Даже угроза смерти от немецких снарядов не могла никого удержать».
Вот в предсмертной лихорадке говорит о своем прошлом и своем будущем раненный в тяжелом бою Пээт Кудисийм: «Было невероятно, что израненный человек мог столь много и так ясно говорить. Его ввалившиеся глаза были совершенно прозрачными, словно бы отмытыми от мучений. Потом начался новый обстрел, и у них больше не было времени и возможности прислушиваться, говорит ли что-нибудь еще раненый. Когда же обстрел кончился, Кудисийм лежал оцепеневший, с открытыми глазами. Он был мертв. Яан прикрыл его лицо фуражкой».
Эта будто бы информационная фраза оказывается эмоционально очень емкой. Замечаешь это, однако, лишь дочитав роман, когда тебя ошарашивают его последние слова: «Война шла тридцатый день». Оказывается, что ты, читатель, пережил и перечувствовал очень многое, очень разное, очень важное, несопоставимое с опытом любого месяца твоей жизни. И ведь автор не прикрывал от нас до времени, чтобы сделать заключительную фразу более эффектной, дат происходящих событий, — эти суровые числа испещряют роман.
Хроникальность сказалась и на построении романа. Одна из задач, поставленных Бээкманом, — как можно более полно представить в книге то, что происходило на северо-западе страны в июне — июле сорок первого года, — требовала широкой панорамы событий, требовала изображения и того, что происходило на фронте, и того, что творилось за все более отодвигавшейся линией фронта, на эстонской земле. Главного героя в романе нет, есть три основных персонажа: волостной парторг Рууди Орг, его брат, офицер связи Яан Орг и старший сержант дивизиона зенитной артиллерии Эрвин Аруссаар, дальний свойственник Оргов. Их глазами увидено происходящее по ту и другую сторону фронта. И увиденное ими составляет действительно широкую панораму, так что фактографические эпилоги, добавленные автором почти к каждой главе романа, порой выглядят ненужными, дублирующими уже сказанное писателем.
