И все же начал Бээкман не с воспоминаний, как было бы, казалось, естественно и как начинают очень и очень многие, переходя впоследствии от описания личных впечатлений к глубокому и широкому осмыслению того периода в жизни страны, в который проходили их детство, отрочество, юность. Писатель социально активный, Бээкман обратился к другим сторонам войны, рассмотреть и исследовать которые ему представлялось более важным и насущным делом. В 1975 году одновременно на эстонском и русском языках появился его роман «Ночные летчики», принесший ему, кстати сказать, всесоюзную известность, вызвавший много разнообразных и интересных критических откликов.
История, рассказанная Бээкманом в «Ночных летчиках», читателю, пребывающему в мире иных моральных норм и ценностей, может показаться и кажется невероятной. Но только поначалу. По мере чтения уверяешься в ее возможности. И дело не только в том, что вспоминаешь о мальчишках из гитлерюгенд, чей фанатизм, умело направленный их воспитателями, вылился в озверение, о японских камикадзе, припоминаешь неоднократные газетные сообщения о солдатах и офицерах японской императорской армии, долгие годы после войны скрывавшихся в джунглях Малайского архипелага и не желавших подчиняться приказу о капитуляции. В том, что подобное возможно в современном мире, убеждает писательская логика, писательское слово, убеждает нарисованная им картина сегодняшней и вчерашней европейской жизни.
Впрочем, ни географические точки, ни даже материк, на котором и около которого происходит описываемое в «Ночных летчиках», нигде в романе не названы (хотя нет — однажды самолет Берга пролетит над Осло) Но вряд ли у какого-либо читателя возникнет хоть малейшее сомнение в том, что командир бомбардировочного самолета Берг, штурман Коонен и стрелок Клайс — осколки гитлеровской военной машины, а Елена, Андерсены и другие обитатели нового дома на углу бульвара, возведенного на месте разрушенного дома Робинзона, живут в одном из западногерманских городов. Все же Бээкман не случайно «забыл» дать точные координаты страны, уточнить национальность своих персонажей. Ибо его интересуют и рассматриваются им в романе не качества, присущие конкретно немцам или конкретно фашистам, а нечто общечеловеческое, способнее проявиться или быть воспитанным в человеке вообще, будь он скандинав или житель южных европейских полуостровов.
Третья четверть двадцатого века была ознаменована для Европы небывало длительным миром. И гонкой вооружений, небывалой как по размеру, так и по своему влиянию на материальную и духовную жизнь людей.
Размышления над сегодняшней международной обстановкой в Европе, высказанные в ряде зарубежных очерков Бээкмана, неизбежно приводили к воспоминаниям и размышлениям над политическим и человеческим опытом второй мировой войны. Естественно, что писателя более всего интересовал опыт человеческий, — то, как человек, существо разумное, превращается в существо исполняющее, подчиняющееся, отказывающееся от размышления и суждения, как вытравляется в человеке все человеческое.
Здесь, казалось бы, можно и возразить: но ведь в Берге живет ненависть к врагу.
Но достаточно даже не очень внимательно присмотреться к Бергу, чтобы увидеть, что эта его ненависть не похожа на чувство, а если и была им когда-то, то давно уже стала чем-то абстрактным, окостеневшим, неспособным к развитию, человеческое из нее выветрилось. Его ненависть внушена приказом, а не возникла естественно. Да и все другие чувства и даже побуждения Берга появляются и исчезают по приказу. Те же, что рождаются иначе, он почитает беззаконными: «Иногда он ясно ощущал в себе желание поискать связи с себе подобными. Постепенно желание это даже усилилось. Но он отлично сознавал, что его желания никогда не поднимутся на ту ступень, где бы они вступили в противоборство с приказом. Приказ — это было нечто лежащее вне его. Желание же возникало в себе, и с ним он обязан был совладать сам. Непременно. Ведь он солдат».
Полное и безграничное подчинение приказу, отказ от себя самого, вера в то, что есть кто-то или что-то, могущее безошибочно разобраться в любой ситуации и принять единственно правильное решение, которое следует безоговорочно реализовать, претворить в точные поступки и действия есть ли смысл в этом безумном кредо Берга и ему подобных? Смысл, как ни странно, есть. И Берг если не понимает, то ощущает его. Во- первых, такое жизненное поведение сильно облегчает существование, освобождая от самостоятельного принятия решений, от размышлений, сомнений, прикидок Беспрекословное повиновение освобождает от моральной ответственности, от мук совести. Во-вторых, до поры до времени (а Берг и его единоверцы и не подозревают, что это не навсегда) оно придает силы человеку, удесятеряет их, так как концентрирует всю его энергию на точном и максимальном выполнении чужой воли, чужого приказа, чужого призыва (что они чужие, тоже может не сознаваться долгое время). Этот смысл бесчеловечен, он ведет к полной обезличке индивидуума, к его роботизации, — но это Бергу, с детства воспитывавшемуся в атмосфере подчинения, не то что нелегко, а невозможно понять. Невозможно потому, что не только он сам видит и сознает себя «юберменшем», но и другие видят в нем сверхчеловека. «Гордая манера Берга держаться, присущий его роду волевой подбородок, сосредоточенная уверенность, с какой он проводил в жизнь все задуманное, делали его в глазах Елены представителем почти что высшего света. Это был идеал, к которому следовало стремиться, но вместе с тем и недостижимый, как все настоящие идеалы» Но какая горькая ирония в том, что чем более Берг внешне походит на сверхчеловека, тем более он внутренне смахивает на робота, чем менее он зависим от самого себя, от своих вкусов, настроений и желаний, тем более он оказывается во власти господствующих настроений, вкусов и условностей.
Бээкман не рисует полной и исчерпывающей картины детства, отрочества, юности и молодости Берга. Перед читателем — лишь пунктирная линия, диаграмма его воспитания, созревания и становления, диаграмма, на которой выделены, подчеркнуты важнейшие, определяющие моменты этих процессов. Это, конечно, основополагающее влияние отца — железнодорожного чиновника, отличавшегося «непреклонностью и пуританской строгостью». Думая и вспоминая об отце, Берг приходил к выводу, «что образцом отцовского мышления стало железнодорожное расписание, которое обновлялось лишь дважды в год, в начале летнего и зимнего сезона, да и в этих случаях прибытие и отправление всех основных поездов обычно всегда оставалось неизменным. Точно так же он мог безошибочно предсказать, что отец думает о том или другом явлении или как он к чему-либо отнесется. Изменить же точку зрения — об этом не могло быть и речи». Это влияние только усилилось с приходом в дом мачехи: «Худощавая и аккуратная, немногословная, неколебимая в своих решениях, она оставляла серое и холодное впечатление, словно вообще создана была не из плоти и крови, а из какого-то металлического сплава, в который вдохнули жизнь». Конечно же, значительно и воздействие летной школы, куда по настоянию семьи и под влиянием обстановки, царившей в Германии в тридцатые годы, поступил Берг, где он был облачен в военный мундир, который в глазах отца «был одним из немногих одеяний, достойных серьезного человека».
С младенческих лет приучавшийся повиноваться, следовать раз и навсегда установленному порядку, послушествовать богу строжайшей дисциплины, Берг, как бы и не замечая их, минует множество жизненных распутий, на которых неизбежно оказываются юноши, молодые люди. В детстве он неукоснительно следовал распорядку дня, теперь он так же неукоснительно следует распорядку жизни, составленному для него другими, не задумываясь над тем, соответствует ли он его собственной личности, его характеру. День ото дня в этом все менее нужды — ибо день ото дня его личность все более ссыхается, съеживается, уменьшается в размерах, уступая место стереотипу солдатского, воинского поведения, стереотипу, созданному прусской военщиной и усугубленному фашизацией порядка.
