Для Берга и его товарищей это оказалось отнюдь не бесполезным. Поначалу они, правда, чувствовали себя в мастерской неуютно, будто раздетыми. Но со временем не прикрытое с моря окно стало привычным. Никто за ним никогда не появлялся. Теперь днем можно было работать у тисков без электрического освещения и заводить движок на короткое время, лишь когда требовалось включить токарный или фрезерный станок. Недооценивать этого было нельзя: небольшие запасы дизельного топлива для движка таяли с невероятной быстротой. Запустив на короткое время движок, они спешили одновременно подзарядить и аккумуляторы, которые освещали жилище, хотя пользовались ими даже во время полярной ночи сверхбережливо и зачастую обходились небольшой карбидной лампой. На складе пока еще стояло несколько черных запаянных бочек с карбидом.
Ценой неимоверного терпения штурман Коонен справлялся на этих довольно примитивных станках даже с самыми сложными шлифовальными работами по ремонту клапанов и подшипников двигателей. Постепенно у него появился даже азарт, который прямо-таки заставлял его браться за дела, казавшиеся на первый взгляд невыполнимыми. Берг очень высоко ценил эти рабочие периоды своего штурмана. Не только потому, что они были так необходимы самолету, но еще и потому, что в этих случаях можно было целыми днями не опасаться вспышек кооненовской разговорчивости, причем нередко вставали не дающие покоя вопросы о смысле или бессмыслии их существования.
Именно на эти вопросы Берг не был в состоянии дать убедительного ответа, хотя и верил с присущей военному человеку неколебимостью, что живут они правильно.
Летчики уже дважды собственными силами провели капитальный ремонт моторов. Каждому летчику, даже начинающему, было ясно, что моторы боевого самолета капитальному ремонту не подлежат, при надобности, когда кончается моторесурс, их просто заменяют на заводе — так поступали в редких случаях, если только самолет по удивительной случайности сам к тому времени не оказывался вконец изрешеченным. Но правило это было введено давно и в других условиях, оно было не в состоянии предвидеть всех превратностей войны. Придерживаться его они не могли, тогда им пришлось бы попросту списать свой бомбардировщик.
LQ86 при всем износе постоянно находился в рабочем состоянии. Каждый из трех членов команды следил за своим: заботой Берга были механизмы фюзеляжа и крыльев, Коонена — двигатели, Клайса — электрооборудование.
Теперь без Клайса жизнь осложнилась. Половина дефростеров на окнах пилотской кабины вышли из строя, и, чтобы они в полете не замерзали, пришлось наклеить куски целлулоида, оставляя между ними слой воздуха. Однако целлулоид быстро желтел, и видимость ухудшалась, к тому же на складе оставались лишь поцарапанные обрезки.
Они похоронили Клайса у самой посадочной полосы. На всем острове это было единственное место, где нашелся метровый слой почвы.
Берг запомнил похороны до мельчайших подробностей. Они занимались этим два дня.
Клайс принадлежал еще к тому сословию бортстрелков довоенной школы, когда кандидатов подбирали, помимо всего, еще и по телосложению. Принимали крепких, но невысоких и легких парней. Клайс так до самой смерти и остался похожим на подростка. Только лицо постарело да сморщилось. Чинопочитание у него тоже оставалось истинно довоенным, слово Берга было для Клайса законом. И раньше немногословный, Клайс в последние годы открывал рот лишь для односложных ответов, когда Берг или Коонен его о чем-нибудь спрашивали. Зато, подстерегая за прибрежными камнями уток, он мог день напролет подражать птичьим голосам и таким образом всегда приманивал к себе богатую добычу. Раза два Берг украдкой ходил слушать эта «утиные концерты» своего бортстрелка.
Настоящей страстью Клайса всегда оставались красивые люди, рослые и изысканно одетые. Тут подсознание восполняло то, чем сам Клайс был обойден в жизни. Стена в убежище над его койкой была вся оклеена вырезанными — не иначе как из довоенных журналов — снимками дам и джентльменов. Господа в смокингах и спортивных костюмах с широкими лацканами, дамы в элегантных полудлинных и длинных вечерних туалетах и в роскошных дорожных костюмах из мягкого твида, изящных перчатках, в туфельках, с блестящими чемоданами из крокодиловой кожи и модными сумочками. От этих снимков веяло чарующим дыханием какого-то далекого, чуточку отрешенного мира спокойных и беспечных людей.
Берг временами думал, что, если бы Клайс не стал по стечению обстоятельств бортстрелком, он бы, наверное, поступил официантом или портье в самый роскошный ресторан, чтобы ежедневно находиться среди вылощенных и безупречно одетых клиентов.
В женских снимках Клайса не было и тени сексуальности. В те времена, когда обслуживающая команда еще находилась на острове, Клайс с неприкрытым отвращением глядел на фотографий полуголых, с утрированно выпяченными формами солдатских красоток, которыми были увешаны стены. Как только обслуживающая команда покинула остров, Клайс, не говоря ни слова, собрал со стен все эти раздражавшие его фотографии. Что он с ними сделал, так и осталось тайной для Берга и Коонена, фотографий этих они уже больше никогда не видели.
Впоследствии, изнывая от безлюдья и навалившейся апатии, Коонен порой с легким сожалением вспоминал этих расцвеченных типографским способом добротных самок.
Клайс ухаживал и за своей одеждой, которая год от года обретала все более жалкий вид. В свободные от дежурств часы он смастерил из железки и консервной банки утюг, отполировал до блеска поддон и регулярно отглаживал этим утюгом свой френч и брюки. Когда хромовые сапоги окончательно развалились и на складе ничего, кроме грубых солдатских сапог, не оставалось, Клане и на них каждое утро с большим трудом и терпением наводил лоск, будто имел дало с зеркального блеска обувью, которая полагалась к парадному мундиру.
Они не сразу свыклись с этим. Вначале, когда Коонена выводили из себя продолжительное одиночество и безделье, он принимался подтрунивать над Клайсом. Так легко было отпускать все новые и новые оскорбительные шуточки по адресу модника. Многое пришлось выслушать Клайсу: и то, что в здешних краях из-за холодов не водятся даже русалки, чтобы подивиться его пижонству, и что, прежде чем они предстанут перед господом богом, у всех у них все равно сползут с зада последние отрепья. Порой в желчных замечаниях Коонена звучали нотки его собственной неполноценности.
Но когда единственным результатом припадка язвительности оказывалось лишь то, что Клайс опять два дня вообще не раскрывал рта, Коонен наконец уразумел, что наказывает этим самого себя, и перестал задевать слабости товарища. С тех пор Клайс мог беспрепятственно удовлетворять свою страсть к красивой и опрятной одежде.
Собственно, это ни Бергу, ни Коонену никоим образом не мешало. Даже, может, вносило в их, по сути, бесконечно серые будни нечто будоражащее и заставляло их самих также подтягиваться.
Они заметили у Клайса какие-то странности примерно за год до его смерти. По утрам бортстрелок оставался лежать на койке с застывшим взглядом, и только непосредственное приказание командира способно было заставить его с трудом подняться. Он зачастую оставался теперь небритым, так что ему приходилось делать замечание и по поводу его щетины. Раньше Клайс старательнее всех скоблил по утрам узкой полоской своей сточенной бритвы подбородок. Несмотря на неизменную норму питания, Клайс страшно похудел, при этом его голова словно бы все увеличивалась. Она теперь казалась слишком тяжелой для него. При малейшей возможности Клайс подпирал голову руками, взгляд его оставался измученным.
Особенно заметно состояние Клайса ухудшилось после случая над воздушным пространством Скандинавии.
В тот раз уже на большом свету они возвращались с одного из своих дальних маршрутов. Встречи с другими самолетами они практически не опасались. Опыт подсказывал, что в здешних краях истребители по их курсу не летали. Правда, иногда они видели где-то на большом отдалении и всегда гораздо выше себя какие- то стреловидные летающие предметы, порой за ними тянулся даже прямой белый след, только вряд ли это, по мнению Берга, могли быть какие-то самолеты. Скорее их можно было принять за известные летающие снаряды типа «фау-1» и «фау-2», которые никакого отношения к авиации не имели.
