И поэтому я сейчас сижу здесь с этим дневником и прикидываю, с чем могу встретиться в Ахетатоне. Строго говоря, никаких мыслей. Полная пустота. Так называемая великая идея Эхнатона — ввести новую религию и запретить старую — представляется мне безумной. Это противоречие здравому смыслу. Я не оригинален в своих суждениях. Не сомневаюсь, лишь горстка людей — ближайшее окружение фараона да строители и архитекторы, зарабатывающие себе на жизнь, — не считает его потерявшим разум. Новая религия, в основе которой стоят он сам и его супруга Нефертити как воплощения божества и единственные посредники между людьми и Атоном, солнечным диском? Эхнатон запретил младших богов, которым люди поклонялись всю жизнь, равно как и главных божеств загробного мира, нашего мира и неба. В эти дни я верю только тому, что вижу собственными глазами или выуживаю из сведений, доступных мне здесь, в этом мире, поэтому фараон вполне может оказаться прав, отрицая власть невидимого. И он, вероятно, был прав, играя с жрецами в их же собственную игру, в которой они на протяжении поколений побеждали ради огромной личной наживы. Но с другой стороны, разом забрать у них власть, выгнать из древних храмов в Карнаке и (что хуже всего) оставить их во множестве скитаться по стране, не имея иного занятия или иной цели, кроме вынашивания мести? Разве такое возможно? Чем, кроме катастрофы, это может закончиться? Сообщают, что внешне фараон едва ли похож на бога. Утверждают, что тело у него столь же необычно, сколь занятен его ум. У него длинные и тонкие, как у кузнечика, руки и ноги, живот выпирает, как бадья для дождевой воды. Но это говорят те, кто сам его не видел. Единственное, что он сделал правильно, — родился от могущественных родителей и удачно женился. На Нефертити. Совершенной. Говорят, что происхождение ее туманно, но тем не менее она вызывает большое восхищение.

Не исключено, все это я и сам увижу. Ясно одно: нынешние времена — времена перемен, и мы должны измениться вместе с ними или погибнуть, по крайней мере до той поры, пока грядущие силы не совершат полный оборот и то, что появилось, опять не превратится в пыль, из которой создано. Потому что Эхнатон наверняка долго не проживет. Жрецы не позволят отнять у них богатства и земную власть.

Но какое все это имеет отношение к тайне, ради которой я вызван, я сказать не могу.

4

Лежа под луной, я разглядывал множество безмятежных и вечных звезд иного мира. Но под покровом ночи всегда идет невидимая борьба. С берега доносились голоса птиц и зверей, занятых своей ночной жизнью. Я вспомнил, как при первой нашей встрече на званом вечере мы с Танеферт покинули свет и шум и пошли вдоль кромки воды. Любое, несомненно случайное, касание повергало меня в трепет. Мы как будто разговаривали без слов. Усевшись на скамью, мы стали разглядывать луну. Я сказал, что это безумная старуха, забытая в одиночестве на небе, но Танеферт возразила: «Нет, она почтенная дама, оплакивающая утраченную любовь. Посмотри, как она призывает своего возлюбленного».

Мы разговорились. Танеферт открыла мне свое сердце, не утаив ни хорошего, ни плохого, сознавая рискованность такого признания, и тогда по ее откровенности я понял, что она изменит мою жизнь своей любовью. Конечно, легко не было. Боги знают, каким я могу быть: переменчивым в настроениях, эгоистичным, унылым.

Меня пронзила боль потери. Я поднялся и уставился на темные воды. Я испытывал тревогу, чувствовал, что нахожусь не там, где следует быть. Мне захотелось развернуть корабль и немедленно вернуться к Танеферт. И в этот момент быстрее пикирующего сокола из темноты со свистом неожиданно вылетела стрела. Я увидел ее уже после того, как почувствовал холодок, рассекший воздух рядом с моим левым глазом. Я ощутил — или это мне почудилось? — как горячие перья, освещенные яростным огнем, мазнули меня по лицу. А потом я увидел пламя, побежавшее по деревянной мачте вверх и вниз от того места под Оком Хора, прибитым для благополучного плавания, в которое воткнулась стрела. Разум за временем не поспевает, как не поспевает он за огнем и воздухом. Поднявшийся шум, словно восторженные аплодисменты, вывел меня из оцепенения. Я закричал как полоумный. Пламя пожирало парус, перекинувшись на него множеством алчных ртов с мачты, которая теперь казалась огненным деревом. Появился капитан, стал тянуть за веревки, а матросы торопливо черпали ведрами воду из реки и метали ее в ревущую глотку пламени. И это заинтересовало, затем постепенно умиротворило, а под конец и вовсе покорило божество.

Я медленно приходил в себя. К этому моменту все пассажиры собрались на палубе как были, в ночной одежде, и стояли, поддерживая друг друга, или плача, или вглядываясь в такую теперь угрожающую тьму, которая окутывала наше ненадежное и поврежденное судно. Я слышал, как стекают с обугленной мачты капли воды, спасшей нас от уничтожения. Все поняли, что стрела предназначалась мне. Еще они поняли, что прикоснулись к смерти из-за моего присутствия на корабле. И им стало ясно, что я не тот, за кого себя выдавал.

Луноголовый произнес:

— Вы, уважаемый, сказали нам неправду. Чиновник казначейства не заслуживает внимания такого рода.

Я пожал плечами. Красивая женщина взглянула на меня с большим интересом, в глазах ее застыл вопрос. А капитан, чье лицо было искажено унижением и гневом, посмотрел на обгорелые и почерневшие остатки стрелы.

— С вас новый корабль, — сказал он и уже собрался вытащить ее, но я крикнул, чтобы он остановился.

Это было вещественное доказательство. Оттолкнув капитана, я осмотрел ее. Вытащить стрелу из мачты я не мог. От огня она сделалась такой хрупкой, что в любой момент рассыпалась бы в прах. Но хотя она и была повреждена, я немедленно увидел две заинтересовавшие меня подробности. Первая: наконечник стрелы был металлическим — вероятно, серебряным. Не кремниевым. Следовательно, это был не обычный акт насилия, а действия, потребовавшие значительной ловкости, опыта и расходов. И вторая: на дереве все еще были различимы два иероглифа: кобра, змея великой магии на короне фараона, изготовившаяся к броску, защитница Ра во время его ночного перехода по Подземному миру, и Сет с его раздвоенным хвостом, бог хаоса и путаницы, Красной земли и войны. Это была работа мастера, и странно, что мне посчастливилось остаться в живых. Столь же странно было и то, что счастливчиком я себя не ощущал. Я чувствовал, что меня предупредили. Я уцелел либо по простой случайности, либо убивать меня не хотели. Или неизвестный убийца слегка промахнулся — благоприятный порыв ночного бриза, неожиданный крик птицы отвели стрелу от ее истинного пути, — или он попал именно туда, куда хотел.

И с другой стороны, он подписал свою работу.

5

Остаток путешествия прошел в неприятном безмолвии. Я находился на подозрении у всех пассажиров и команды, и они сторонились меня. Капитан залатал нанесенные огнем повреждения, но наш ход замедлился, и от этого мы теперь выглядели уродливо и бросались в глаза на фоне оживленного движения обычного речного транспорта. Даже дети из прибрежных деревень, всегда готовые посмеяться, помахать руками и покричать, молча провожали нас взглядами. Я предложил капитану возмещение через полицейское управление. Но мы оба знали, что вероятность получения хоть какой-то компенсации невелика. Если нам не платят жалованье, каким образом можно будет удовлетворить столь необычный запрос? Но я дал ему слово, и это все, что был в состоянии сделать. Мои заверения впечатления на капитана не произвели. Каким-то образом я должен выполнить свое обещание. А еще обдумать очевидный факт: кто-то могущественный знает, что я еду, и не хочет моего появления в Ахетатоне, городе, которого я до сего момента не видел.

Мы обогнули изгиб реки, и вдруг после бесконечных полей и деревушек, а за ними — непременных и бескрайних, меняющихся в очертаниях и неровных скал Красной земли возникло видение: ослепительно белый город, огромным полумесяцем раскинувшийся вдоль восточного берега реки и защищенный сзади красными и серыми скалами. Они тянулись вдоль восточной границы города, очерчивая территорию с долиной посередине, глубокой и узкой, словно большая продольная зарубка на бревне. Северо-западная оконечность скал упиралась в самую реку. И таким образом город, почти как в чаше, лежал на обширной ладони земли. Он не был похож ни на один из других городов нашего мира, беспорядочно застроенных древними и новыми сооружениями. Скорее он казался громадным регулярным садом, расходившимся от берега реки к краю пустыни за ним, из которого поднимались башни, храмы, учреждения и виллы. Большие стаи птиц кружили в небе, и даже на расстоянии до меня доносились их пение и крики.