Внезапно двор атаковали. В ворота ворвались колесницы с вооруженными полицейскими, которые, спрыгнув на землю, окружили тело и нас. Другие быстро направились обыскивать виллу и другие строения. Из гущи этой шумной операции возникла высокая солидная фигура. Маху. Не обращая на меня внимания, он постоял над телом. Внимательно на все посмотрел. Затем, по-прежнему не глядя на меня, сказал:

— Уведите его.

Меня, как свинью, опутали веревками и швырнули в повозку, которая на хорошей скорости помчалась по городу. По мне пробегали тени зданий. Я смотрел на крыши домов и высокие неподвижные звезды над ними. Я знал, куда мы едем.

24

Меня быстро, волоча ногами по полу, тащили по темным коридорам, пока мы снова не оказались у чересчур официальных, чересчур величественных дверей, над притолокой которых красовалась эмблема Атона с многочисленными руками, раздающими кресты жизни.

Странная штука разум: в момент несчастья вспоминается всякая чепуха. Я вспомнил своего старого напарника Пенту. Мы родились в одном городе, росли на одних улицах. Вместе учились и прошли школу младших чинов. Нас вызвали на кражу в ювелирную лавку в нижнем квартале, рядом с главной площадью. Мы пробирались по разгромленной лавчонке, куски разломанного дерева, разбитых ваз и безделушек хрустели у нас под ногами. Пенту дал знак, что проверит заднюю комнату, и осторожно вошел туда. Мгновение стояла тишина, потом он снова показался в дверях.

— Пусто, — сказал он и пожал широкими плечами.

И тут из груди у него высунулся кончик кинжала. По одежде расползлось кровавое пятно. Пенту с потрясенным, а потом очень разочарованным видом упал на колени. У него за спиной стоял юноша, не старше шестнадцати или семнадцати лет, с выражением злобного страха на лице. Я не раздумывая выхватил свой кинжал. Просвистев в воздухе, он воткнулся парню прямо в сердце, и тот свалился без единого звука.

Я подбежал к другу и повернул его к себе лицом. Он был еще жив. Кровь толчками вытекала из него. Слишком много крови.

— Проклятие, — пробормотал он.

— Проклятие, — сказал я.

Ничего лучше я придумать не мог. Так мы сидели какое-то время, с улицы до нас долетал приглушенный шум дневной жизни. Все казалось таким далеким. Затем он прошептал:

— Помнишь ту старую историю?

Я покачал головой.

— Ну, ту, в которой фараон говорит: «Я хочу выпить бочку египетского вина». И потом выпивает. И вся страна говорит: «У фараона страшное похмелье», — а он отвечает: «Сегодня я ни с кем не буду разговаривать. Я не могу заниматься никакой работой».

Он улыбнулся, а потом умер. Взял и умер. Его последние слова. Ерунда. Почти все мы умираем с одной и той же мыслью: «Но я же еще не закончил!»

Я стоял и ждал с этими бесполезными мыслями, и теперь записываю их не потому, что считаю каким-то прозрением, а потому, что других не было. Моему разуму лихорадочно бы работать в поисках выхода из трудного положения. Вместо этого внимание было поглощено какой-то чушью. Или таким образом наш разум помогает нам пережить моменты страшных испытаний? Неужели мы входим в Загробный мир, навстречу богам, с таким беспорядком в голове? Или только я такой глупец в час расплаты?

Двери открылись, меня развязали и с такой силой втолкнули в комнату, что я упал. Маху уже сидел за своим столом. Он все так же не смотрел на меня, занимаясь чем-то гораздо более важным. Опять эти игры. Наконец он поднял взгляд, и львиные глаза уставились на меня. Мы оба молчали. Я уж точно не имел желания начинать разговор.

— Ты помнишь нашу последнюю встречу в этом кабинете? Я сказал, что должен тебе помогать. Я мог не одобрять твоих действий, ты мог мне даже не нравиться, но я просил позволения протянуть тебе руку в знак профессионального уважения, — сказал он.

Я хранил молчание.

— Однако ты предпочел проигнорировать мое великодушие, когда оно могло так тебя поддержать.

— Убийство с помощью лука и стрелы я поддержкой не считаю.

Он встал, вышел из-за стола, как всегда, до раздражения опрятного, и вдруг ни с того ни с сего сильно ударил меня по лицу. Я проглотил унижение и злость. Кроме того, я был доволен. Мне удалось вывести его из себя. Это было приятно. Маху тяжело дышал.

— Если бы не непостижимое, но, разумеется, не обсуждаемое доверие к тебе Эхнатона, я бы уже сослал тебя за подобное обвинение в кандалах на золотые рудники в эту варварскую страну Куш, где ты смог бы медленно умереть от жары и труда, считая укус скорпиона даром богов.

Мое молчание после этого взрыва, казалось, раздражало его еще больше. Я вытер капельку крови в углу рта.

— Если бы я хотел твоей смерти, Рахотеп, неужели, ты думаешь, я не смог бы устроить тебе конец более удобный, более эффективный? Ты мог бы спросить меня: «Кто был тот благородный господин, пытавшийся меня застрелить?» И я мог бы кое-что тебе о нем рассказать. Но нет. Ты мог бы сделать меня своим другом. Вместо этого ты сделал меня своим врагом.

Маху отошел в сторону. Должен признать, мыслил он в правильном направлении, хотя, уверен, блефовал, говоря, что ему известна личность моего несостоявшегося убийцы. Теперь я уже не смог смолчать.

— Вы с самого начала были против моего участия. Почему? Неужели из одной профессиональной зависти? Сомневаюсь. Возможно, вам есть что скрывать.

Он стремительно метнулся ко мне, его лицо оказалось совсем близко от моего. Я увидел морщинки вокруг глаз, искорки ярости в холодных глазах, услышал шипящее напряжение в голосе. Дыхание у него было неприятное. В нем остро чувствовалась примесь отвращения.

— Только покровительство Эхнатона — а мы оба знаем, как оно слабеет, — не дает мне убить тебя на месте.

Слюнявый пес гавкнул.

— Молчать! — крикнул он, то ли мне, то ли псу — мы оба не поняли.

Пес, повизгивая, отошел. Я улыбнулся. Рука Маху взлетела для удара, но он вовремя с собой совладал.

— О, Рахотеп, — сказал он, качая головой, — ты веришь, что неуязвим. Но послушай меня. С тех пор как ты прибыл сюда, все идет наперекосяк. Я с почтением отнесся к желаниям и приказам фараона. Я предоставил тебе свободу действий. И посмотри, куда это нас привело. Мертвые девушки. Мертвые сотрудники полиции. Мертвые жрецы. Я чувствую, что на нас надвигается хаос, и думаю, что виноват в этом ты. Поэтому сейчас мне придется снова выправить положение, пока не стало слишком поздно.

— Вы ничего не можете сделать, — сказал я. — Если бы в ваших силах было найти царицу или раскрыть убийства, вы бы уже это сделали.

Голос его зазвучал очень тихо.

— Не совершай ошибку, недооценивая меня. Я могу заставить тебя замолчать. Могу заставить говорить. Ты у меня и девичьим голосом запоешь, если я захочу. Я собираюсь предоставить тебе очень простой выбор. Покинь город сегодня же вечером. Я обеспечу тебя вооруженной охраной. Ты сможешь вернуться в Фивы, забрать свою семью и исчезнуть. Я смогу защитить тебя от гнева фараона. Или оставайся. Но ты сделаешь меня своим злейшим врагом. Что бы ты ни выбрал, помни о своей семье. О твоей очаровательной Танеферт. О твоих милых девочках: Сехмет, Тую, Неджмет, которые думают, что жизнь — это музыка, танцы и сладкие мечты. И помни: я все о них знаю.

То, как он произносил эти священные для моего сердца имена, наполнило меня жгучей яростью, но я не позволил ему этого увидеть. Не позволю ему выиграть. Внезапно в голову мне пришла одна мысль, и прежде чем я успел хотя бы прикинуть последствия, слова слетели у меня с губ.

— У вас свои угрозы, у меня — свои.

— Например? — без всякого интереса спросил он.

— Я работаю под защитой не только Эхнатона. Позвольте мне назвать еще одно имя. Эйе.

Я дал этим словам повиснуть в воздухе. Риск был огромным. Я ничего не знал об их отношениях. Маху никак не отреагировал, кроме быстро промелькнувшей мысли, какого-то соображения, какой-то идеи, словно впервые в руководимой им игре я сделал интересный ход. Я уверен, что мне это не почудилось.