Она беспомощным жестом протянула изуродованные руки.

— Наконец мы добрались до Великой реки. Но сладостные воды, текшие передо мной, не могли утолить мою жажду возвращения домой, к родному очагу. Нас по реке отвезли в этот город и отправили работать. Мы не были рабами, но и свободными тоже не были. Каждое утро мужчины и женщины должны были вместе дожидаться смотрителя и его помощников, которые решали, кто будет работать и есть, а кто — не работать и голодать. Работали всегда самые здоровые и сильные — эти счастливчики пытались тайком принести часть провизии кому-то из своих. Те же, кого не выбирали, постепенно умирали в грязных хибарах, где их бросали на произвол судьбы. Я работала как проклятая. Мои дети теперь месят глину для кирпичей, которые потом сушат на солнце и строят из них этот город. У мужа в подчинении группа рабочих. Но все происшедшее озлобило его. Он пьет. Мы ссоримся. А теперь…

Она показала на свою ступню. Я увидел, что она забинтована.

— Сломали ногу?

Молодая женщина медленно размотала грязное полотно и показала свою ступню, раздавленную каменным блоком. Кожу покрывали синие, багровые и грязно-желтые пятна, нога распухла, пальцы скрючились. Судя по виду, кости были раздроблены и началась гангрена. Ступню придется отнять.

— Теперь я бесполезна, как одноногая танцовщица.

Глядя в ее исполненное достоинства лицо, я хотел напомнить ей притчу о страдании и мудрости, но увиденное было просто безнадежно.

— Я жалею, что мы сюда приехали, — продолжала она. — Но у нас не было выбора. Ведь мы можем продать только самих себя. Таков этот мир — если тебе нечего продать, ты умираешь.

Что я мог сделать для этой женщины? Наш мир, зеленый и золотой, удобства нашей жизни, льняные одежды и тонкие вина создаются незримым, нескончаемым трудом множества людей. Мысль, разумеется, не нова. За свою жизнь я неоднократно сталкивался с неприглядными фактами реальной жизни. Будучи полицейским, я изо дня в день сталкивался с плодами этой нищеты: это и преступления, совершенные, в частности, из-за отчаянной жажды выпивки, это и исступленное веселье, безразличие к заботам дня, и горестные песни о том, что неудача скоро уступит место непоправимым делам ярости и насилия.

Мы немного посидели, слушая вольное пение птиц. Оно казалось изящной насмешкой, наслаждением, которое ей не дано испытать, но женщина, закрыв глаза, упивалась им как вином. Я предложил ей единственное, что мог, — воды из кувшина. Она сделала несколько глотков, поблагодарив скорее за предложение, чем за саму воду. Затем мы попрощались, и она заковыляла прочь по крышам под палящим солнцем.

Вскоре после этого вернулся Хети и сообщил, что мы сможем вечером попасть в архив. Он был озабочен и сыпал вопросами: как мы проберемся мимо охраны, как найдем необходимые сведения среди такого количества свитков, что будет с братом и его семьей, если нас поймают. Но я в подобных ситуациях, наоборот, становлюсь спокойнее.

— Не трать мое время на свои тревоги, — сказал я. — Сосредоточься на решениях, а не на вопросах.

Это ему не понравилось.

— Послушай, Хети, в нашей работе важны две вещи: одна — это знание, в которое я включаю и составление плана; вторая — импровизация, куда я включаю промахи, ошибки, путаницу и общий хаос, во что неизбежно, особенно в нашем деле, все и выливается. Это относится и к составлению планов. Поэтому давай составим план, а затем, когда он пойдет наперекосяк, на месте сообразим, как выбираться из переделки.

31

Покинули мы наше обиталище в обличьях придворного писца и его помощника. Историю-прикрытие я подготовил. Мы составляли официальную историю правления Эхнатона, чтобы министерство культуры преподнесло ее фараону по случаю Празднества. Предполагалось, что это будет сюрприз, поэтому все держалось в секрете. У нас было разрешение от полицейского управления Ахетатона, подделанное Хети — он поставил на него какую-то расплывчатую печать, побывав в своем кабинете. При мне оставались и подлинные документы, подтверждавшие мои полномочия, но теперь, когда мы скрывались, они бы нам не помогли.

— Ты видел Маху? — спросил я у Хети.

— Его не было. Я тщательно рассчитал время. Он обо мне спрашивал.

— Еще бы. Чем, по его мнению, ты занимаешься, после того как нас арестовали в связи с убийством Мериры?

— Он был слишком занят, чтобы об этом подумать. Это убийство сильно подорвало его престиж, и он рвет и мечет, лишь бы свалить на кого-то данное преступление. Думаю, он в ярости, что вы снова исчезли. Уверен, он хотел видеть меня в связи с этим.

Я позволил себе сполна насладиться чувством удовлетворения, вызванного словами Хети. В связи с приближавшимся Празднеством и возросшей после убийства Мериры напряженностью по части безопасности Маху почти наверняка был слишком поглощен сиюминутными сложностями, чтобы осуществить свои угрозы в отношении моей семьи.

Странное ощущение — вновь идти по улицам этого города. Абсолютная, единодушная целеустремленность, отличавшая горожан в первые мои дни здесь, исчезла; среди новоприбывших царило состояние неуверенности с оттенком тревоги, словно никто не ждал ничего хорошего от грядущих событий и такого числа чужеземцев. Но все это служило нам лишь к выгоде, поскольку позволяло гораздо более неприметным образом передвигаться по улицам. Тем не менее мы покрыли головы в слабом подобии некоего благочестия. Никто не обратил на нас никакого внимания.

Мы покинули трущобы и пошли по Царской дороге на север, куда скульптор Тутмос отвозил меня на своей колеснице. Мы держали путь дальше, в центр города, пробираясь сквозь вечернюю толпу мимо Малого храма Атона, осаждаемого молящимися, настойчиво желавшими пройти через первый пилон. Я мельком увидел открытый двор, забитый людьми, которые воздевали руки ко множеству статуй фараона и царицы и к лучам заходящего солнца. Мы пошли направо, вдоль длинной северной стены храма, преодолевая встречный людской поток, пока не миновали Дом жизни и не приблизились к архиву. Теперь опасность увеличилась. Здесь нас вполне могли узнать еще и потому, что приемная Маху в полицейской казарме находилась всего в нескольких кварталах к востоку.

Хети уверенно двинулся по более узкой улице меж высоких стен, мимо контор, в которых, похоже, вовсю трудились чиновники. Мы прошли под строгим порталом, украшенным знаком солнечного диска Атона, и очутились в маленьком внутреннем дворе, где столкнулись с первым постом охраны. Хети быстро взмахнул у них перед глазами разрешением, а я напустил на себя высокомерный вид. Они с подозрением на нас посмотрели, но кивнули. Мы уже собирались пересечь двор, когда командный окрик заставил нас остановиться. Хети посмотрел на меня. К нам приближался еще один страж.

— Это учреждение закрыто для публичного посещения. — Он просмотрел наше разрешение. — Кто его выдал?

Я уже хотел было заговорить, чтобы попытаться на ходу выкрутиться из опасной ситуации, когда высокий звонкий голос воскликнул:

— Его выдал я! — У вступившего в разговор худощавого юноши было серьезное бледное лицо человека, избегающего солнца. Он стоял на пороге одной из контор. — У них встреча со мной. Мне поручили оказывать им содействие. Это большая честь. Разве вы не знаете, что это один из лучших писателей нашего времени?

Он почтительно наклонил голову в мою сторону. Я едва уловимо поклонился в ответ, принимая комплимент, — скопировал увиденное на публичном выступлении одного весьма превозносимого за якобы остроумие и блеск писателя, которое как-то посетил по настоянию Танеферт. Я потерял там много времени, дивясь напыщенности этого человека, его дорогому, но безвкусному наряду и вычурной речи. Молодой человек почтительным жестом предложил мне пройти первым и, когда мы отдалились от стражи, прошептал с дрожью в голосе:

— По счастью, никто из них не умеет читать.

С этими словами мы оставили позади непосредственную опасность и вошли в здание.