Мы жили на втором этаже. Дядина семья — в трех убогих, кое-как отремонтированных комнатушках, мы с матерью — в отдельной комнате, без плиты, с одной только изразцовой печью, вьюшку которой мы никогда не решались открыть.
Зимой на топливо растаскивали один из полуразрушенных сараев.
В первом этаже находились две огромные залы, где обитали крысы и летучие мыши. В большой комнате, прежде служившей кухней, тетка стирала белье. Здесь же она устроила кладовую.
Иногда по субботам к трем босякам, которые жили в бывшей прачечной, приходили гости. Тогда к вечеру в наш дом вваливалась странная компания: нетрезвые мужчины и женщины, старые женщины в косынках, молодые — в шляпках; они прищелкивали пальцами, насвистывали, пели и ни минуты не могли устоять на месте. Обыкновенно они просили разрешения снять нижние «залы» для танцев. Они и прежде снимали их с согласия бывшего управляющего. За это они платили пять крон.
И тогда всю ночь напролет продолжались крики и возня, и никто из нас не мог сомкнуть глаз. Часто мы слышали шум драки. Иногда грубый голос кричал: «Я вспорю тебе шкуру, дьявол!» Тогда, не успевая даже застегнуть подтяжки, дядя бросался вниз разнимать дерущихся.
Не было случая, чтобы кто-нибудь из босяков оказал дяде сопротивление. Они не предлагали ему водки, зная, что он не пьет, и беспрекословно отдавали финки и складные ножи.
— Счастье, что Янне не пьет, — говорила мать.
— Лучше бы уж пил. Тогда бы я по крайней мере знала, отчего он куражится надо мной и детьми, — отвечала тетка.
И сестры начинали долгий спор о том, какой муж лучше — злой и пьющий или злой, но непьющий.
— Будь он пьяница, мне все было бы понятно, — утверждала тетка, которая любила ясность и порядок во всем, что не касалось детей и хозяйства.
— А еще лучше, если муж и добрый и непьющий, — говорила мать.
— Где такого найдешь, разве сама сделаешь, — презрительно отвечала тетка.
— Положим, такие бывают, я сама встречала, только замуж выходишь не за них. Выбираешь — думаешь, клевер, выбрала — глядишь, крапива.
Дядя возвращался возбужденный, весь в поту. Усы у него стоят торчком, ноги разуты, подтяжки обмотаны вокруг пояса, чтобы не свалились брюки. Драки случались после полуночи, мы уже лежали в постелях, но спать в такие ночи мы не могли. Дядя бросал на стол финки и складные ножи.
— Чертовы босяки, вечно за ножи хватаются, — говорил он и, сняв брюки, забирался в постель. — А теперь тушите свет — и спать.
Но внизу не смолкали музыка и крики, и заснуть было не так-то просто.
Однажды в воскресное утро, когда внизу все уже стихло и мы наконец уснули, к нам в дверь постучали четверо полицейских, прискакавших из города верхом. Дядя поспешно натянул брюки и пошел вниз открывать.
Ни живы ни мертвы от страха, мы прислушивались к разговору, стоя в коридоре на втором этаже.
— Какого дьявола вам здесь надо? — приветствовал полицейских дядя.
Один из полицейских что-то тихо ему ответил. Несколько минут беседа продолжалась шепотом. Дядя остался внизу, а полицейский поднялся наверх.
— Я хочу поговорить со старшими детьми, — заявил он.
Одному из моих двоюродных братьев минуло десять, мне — восемь, мы и были старшими. Мать наспех одела меня.
— Не бойся, Миа, говори только то, что знаешь, не болтай глупостей. — Мать старалась казаться спокойной, но я видела, как она дрожит.
Я оделась первой, и мать повела меня на кухню, где ждал полицейский. В кухне обычно никто не спал, так как здесь было очень холодно.
Тетя вела себя как безумная, она металась и голосила.
— Успокойте ее, — сказал полицейский. Он снял каску, и у него оказалось молодое безусое лицо.
— Расскажи дяде все, что он хочет знать, а я пойду помогу сестре одеть мальчика, — сказала мать.
Полицейский удержал ее за руку.
— Ваше имя? — спросил он. Она назвала себя, ответила, как зовут тетку и ее сыновей.
— А девочки?
— Спросите у нее самой. Она у меня не бессловесная идиотка, даром что нам пришлось попасть в этот вертеп.
Мать вышла. Полицейский улыбнулся, и мой испуг как рукой сняло.
Полицейский расспрашивал меня о людях, снимавших прачечную, и о танцах, которые происходили на первом этаже.
Я рассказала все, что могла, при этом не без гордости сообщив, что все жильцы боятся дядю, отдают ему свои ножи и поэтому не могут зарезать друг друга в драке. Полицейский спросил, не бываем ли мы на этих танцах.
— Нет, никогда, из-за дяди.
— А разве Янсон… разве твой дядя там не бывает?
— У него нет времени, и вообще он не хочет. Он ходит туда, только если они дерутся.
— А дядя твой не пьет с ними?
— Что-о-о вы! Он не пьет. Тетя говорит, что лучше б он пил, а мама говорит, что это глупости.
— Вы что, собираетесь здесь всегда жить? Твой отец тоже здесь живет?
— Мы скоро уедем отсюда. У меня нет отца, а отчим ушел в город и пьет с Уличной Фридой. Он боится дяди и поэтому не приходит сюда.
Молодой полицейский посмотрел на меня, задумчиво выпятив губу.
— Бедняжка! Ну ладно, можешь идти. Позови мать.
Я подала полицейскому руку, присела и простилась.
Полицейский допросил мать и моего старшего двоюродного брата. От тетки он не мог добиться ни одного толкового слова.
Так как босяки исчезли из усадьбы, полицейские вскоре уехали.
Пока наверху шел допрос, дядя оставался с полицейскими на первом этаже.
Поднявшись наверх, дядя, против обыкновения, был молчалив. Тетка лежала на кровати, вся в слезах.
— Янне, — окликнула мать из своей комнаты. Я сидела рядом с ней и видела, что она страшно раздражена. — Что случилось, Янне? В чем дело? Чего хотела полиция?
Дядя вполголоса отвечал матери. Мать побелела как мел.
— Она умерла? — Мать повысила голос.
— Как будто да. Ну и каша заварилась. Мы-то сумеем оправдаться. Ты молодчина, Миа, — сказал он, обернувшись ко мне. — Ты отвечала правильно, как надо. И ты тоже, Гедвиг. Меня, наверно, оштрафуют за то, что я сдавал помещение для танцев, не сказавшись ленсману, но больше нам ничего не будет.
— Это какая же, из молодых? — спросила мать.
— Ей было двадцать пять лет. Они нашли ее неподалеку отсюда. Не пойму: я ведь отнял у них все ножи, наверное к ним ночью пришел еще кто-нибудь.
Кого-то убили. Полиция нашла мертвую женщину, женщину, которая ночью танцевала здесь. Вот почему полиция меня допрашивала. Пьяные мужчины убили женщину.
Это было невеселое воскресенье. Дядя молчал и даже подавал кофе жене, которая плакала и не вставала с постели. Его необычная заботливость еще больше усугубила мрачное настроение.
Когда дядя ушел на конюшню, мать молча оделась, укутала меня в то, что нашлось под рукой, и, заперев дверь, положила ключ в карман.
Мы ушли из дядиного дома не простившись.
— Пойдем к бабушке, — сказала мать, когда мы благополучно выбрались из дома. — Она взяла теперь старуху жиличку, но на одну ночь, я думаю, она сможет нас приютить. Потом я что-нибудь придумаю.
От Хагбю до Вильбергена было пятнадцать километров.
В ту пору жители окрестных мест были охвачены настоящей паникой в связи с многочисленными случаями преднамеренного отравления. Об этом писали все газеты. Стоило людям собраться вместе, и они только об этом и толковали. Статьи Бондессона, в которых подробно излагались такие происшествия и которыми зачитывались почти все крестьянские семьи в Эстергётланде, еще больше возбуждали общественное мнение, но самое большое волнение вызвало убийство в Броксвике. В народе считали, что это преступление не было по-настоящему расследовано. Суд вынес приговор, но народ слагал песни о Хельге Фегершельд и под аккомпанемент гитары напевал немудреные слова, в которых утверждал ее невиновность и оплакивал ее участь.
— Ему (или ей) подсыпали крысиной отравы, — говорили люди, когда кто-нибудь скоропостижно умирал.
Люди рассказывали десятки историй о том, как тот или иной сосед или соседка бегали к ленсману с остатками кофейной гущи в кофейнике и требовали ее исследовать, потому что были уверены, что в гуще «отрава». Одна хуторянка, обозлившись, что ей приходится в жаркий июльский день торчать на кухне и стряпать, в то время как ее муж работает на пашне в веселой компании парней и девушек, дошла до того, что истолкла стекло и положила его в кашу. Она наверняка погубила бы всех, если бы, по счастливой случайности, не забыла на дворе ступку и старая доярка, вернувшаяся с поля раньше других, не заметила в ступке осколков стекла.
