— Это я ей разрешил, — сказал отчим. — Ей ведь совсем не с кем играть.

Так ей, матери, и надо.

Я никогда еще не видела, чтобы мать с отчимом жили в таком согласии, как в начале этой зимы. Даже в комнате у Старой дороги такого не было.

Ко мне он был так добр и внимателен, что я называла его только «папа» и совсем отучилась говорить «дядя». Чем было вызвано чудесное превращение отчима, я не знала. Бабушка ли тому причиной, или, может быть, полиция? Ведь когда мы жили в паточном домике, его разыскивала полиция. А еще я слышала, что ему здорово влетело от дяди за то, что он на весь город опозорил мамину родню. Но как бы там ни было, нам с матерью все это пошло на пользу, а когда мать начала доить коров и зарабатывать деньги, стало совсем хорошо.

Вечером того же дня, когда мать привела в порядок ребенка, в дверь постучали, и вошел муж Ольги.

Это был маленький мрачный мужчина, до того похожий на Ольгу, что они вполне могли бы сойти за брата и сестру. Такие же большие толстые губы, зубы совсем не видны под густыми усами, во рту — жвачка, к нижней губе прилипли табачные крошки.

— Входите, присаживайтесь, — немного удивленно говорит отчим; он смазывает маслом большую трещину на руке.

У отчима огромные некрасивые руки, вдоль и поперек покрытые трещинами, которые не заживают, даже когда он остается без работы и только пьянствует.

— Спасибо, я на минуту, — отвечает мужчина, но все же садится, а мать ставит перед ним чашку кофе.

Он озирается вокруг, совсем как это делала утром Ольга, но, видимо, комната не производит на него столь же сильного впечатления.

— У вас здесь уютно, — замечает он наконец.

— Да, мы тут немного почистили, — говорит отчим и шутит: — На ночь приходится затыкать носик кофейника от тараканов, а то как бы кофе не стал крепче, чем надо.

Муж Ольги принужденно улыбается.

— Слава богу, если удается заработать на кусок хлеба, — говорит он. — Тут уж не до тонкостей. — Карлберг в упор смотрит на мальчика с лягушкой.

— У нас нет никаких тонкостей, — обиженно отвечает мать.

— Бог видит, у нас все просто, — поддерживает ее отчим. — Давайте-ка лучше выпьем по глотку кофе.

Кофе очень крепкий и вкусный. Мать еще из города привезла килограмм поджаренных на пару зерен. Деревенские жители таких не покупают, обычно они поджаривают кофе сами.

И вот, несмотря на поздний час, мужчины пьют кофе и жуют табак. Слышно, как на крыльце тихонечко ходит Ольга. Наконец Карлберг поднимается и уже в дверях говорит:

— Я, собственно, зашел поблагодарить Гедвиг за нашего мальчонку. Ольга ведь не очень знает толк в детях. Я-то давно понял, что она неправильно ухаживает за малышом, раз он кричит днем и ночью.

Мужчина подошел к матери, взял ее за руку, точь-в-точь как это сделала Ольга, и поклонился.

— И тебе тоже спасибо, Альберт, — сказал он и протянул отчиму руку. — У тебя хорошая жена. Ольга тоже станет хорошей, ей только немного подучиться, и тогда мы сами отлично управимся.

И он ушел, еще раз поблагодарив мать.

Двое взрослых людей кланяются и благодарят только за то, что их малышу дали сухую пеленку и рубашку! Мне вдруг очень захотелось быть на месте этого мальчика.

Но отчим помрачнел, словно грозовая туча. За весь вечер он не сказал больше ни слова, даже не попросил помочь, когда перевязывал свои трещины. Он только зло поглядывал на мать.

— Ты так таращишь на меня глаза, что даже на стенах тень остается, — ядовито сказала мать.

Он не ответил, разделся, молча залез в кровать и повернулся к нам спиной, причем так разлегся, что для матери почти не осталось места.

Утром, уходя на работу, он бросил:

— Найди себе какое-нибудь другое дело, вместо того чтобы целый день нянчиться с ребенком Карлбергов.

Мать тоже рассердилась не на шутку.

— Тебя это не касается, — буркнула она вслед отчиму.

Но эта небольшая буря осталась без последствий. Вечером отчим снова был в добродушном и веселом настроении.

А через несколько дней к нам пожаловала в гости сама хозяйка. После обеда в комнату стремглав вбежала Ольга и, не осмеливаясь говорить громко, зашептала:

— Господи Иисусе! Гедвиг, хозяйка идет, она, наверно, к вам. — И Ольга выскочила на улицу.

Мать восприняла это известие довольно спокойно, а я кинулась сломя голову к бритвенному зеркалу отчима, чтобы выпустить на лоб челку и вплести в косу ленту. Тревога Ольги передалась и мне.

— А она «крестьянская дочь»? — спросила я.

— Оставь в покое волосы! Надень-ка чистый передник… Впрочем, отправляйся лучше играть на улицу.

Мать все-таки тоже слегка волнуется. Ну еще бы! Наконец-то я увижу настоящую крестьянскую дочь!

— А она настоящая крестьянская дочь?

— Она дочь землемера. Постарайся быть умницей.

Дочь землемера! Это новая каста, о которой я никогда прежде не слышала. Маленькая, полная, изящная, с круглым розовым лицом, хозяйка совсем не соответствовала тому единственному представлению о крестьянской женщине, которое сложилось у меня после знакомства с женой Вальдемара. Ни веснушек, ни раздвоенной нижней губы, одета совсем как городская, даже без передника. Стало быть, все дело в том, что она — дочь землемера! А мне-то казалось, что все крестьянские женщины должны быть обязательно похожи друг на друга. Ведь похожи же все фабричные работницы — все как одна бледные, в одинаковых, обшитых бахромой шалях. По этой шали сразу можно узнать фабричную.

— Я зашла познакомиться с вами, — сказала хозяйка, останавливаясь в дверях.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласила мать. — Миа, подойди и поздоровайся.

Я присела и стала возле дверей, готовая в любую минуту удрать, если станет скучно.

— У вас так уютно и чисто, что можно в углу процеживать молоко, — сказала хозяйка.

— Что вы, я ведь успела только чуточку прибраться. — Было видно, что мать очень польщена. — Я должна поблагодарить вас. Вы были так добры, что послали за нами повозку, и мы привезли все вещи, — сказала мать, которая всегда знала, что и когда нужно говорить.

— Не стоит благодарности, лошади все равно стояли без дела. — Казалось, хозяйка тоже польщена. Ведь приятно разговаривать с людьми, которые умеют себя вести.

— Может быть, выпьете чашку кофе? — спросила мать. (Утром она сказала, что кофе осталось только на один раз, и теперь я ждала, не откажется ли хозяйка.)

— Благодарю вас, с удовольствием, — ответила хозяйка. И мать высыпала в кофейник последнюю порцию поджаренного на пару кофе.

— С соседями вы уже, наверно, познакомились? — спросила фру.

— Да, конечно, — ответила мать.

Фру, видно, хотела добавить еще что-то, открыла было рот, но промолчала.

Мать постелила на стол чистую салфетку.

— Может быть, пригласить Ольгу? — предложила мать. Видно, она не хотела, чтобы Ольга оставалась в одиночестве и думала, что она здесь лишняя.

— Конечно, конечно. Ольга раньше служила у нас и вышла замуж за нашего же батрака Карлберга. Она ждала ребенка, так что замужество было самым лучшим выходом.

Мать ничего не ответила и молча пошла за Ольгой.

— Пойди посиди с Ольгиным мальчиком, пока она выпьет кофе, — сказала она мне.

Вошла Ольга. На ней были юбка и кофта, которые еще в городе подарила матери какая-то фру. Одежда была того же фасона и возраста, что и «тридцатикрючковая» кофта Ханны, но из более мягкого и добротного материала; из нее собирались сшить для меня платье. Ольга была очень красива в этой старомодной одежде. Мальчика, одетого в кружевную рубашонку и завернутого в чистые пеленки и покрывало, она держала на руках. Должно быть, Ольга здорово потрудилась после того, как увидела у поворота дороги хозяйку. Она вошла, держась очень прямо, а когда показывала потом своего мальчика и спрашивала, вырос ли он, вела себя гораздо сдержаннее, чем сама хозяйка.

— Еще бы, конечно вырос. Я была уверена, что он не выживет, когда увидела его сразу после рождения, — при этом фру смотрела пристально и зло, причем больше на Ольгу, чем на мальчика. — Ольга как будто снова собирается стать невестой. Она так хорошо выглядит, что вполне сможет справиться на паровой молотилке, — сказала фру с издевкой.