— А ты посылал что-нибудь в «Правду»? — осторожно спросила я.

— Мне бы это и в голову не пришло, — сознался папа.

— Так как же они могли напечатать твою статью, если ты ее не посылал? У них конкурс. И принять в нем участие может всякий.

— Может, — подтвердил папа. — Я думаю, в «Правду» приходят тысячи очерков, а печатают немногие. Напечатать очерк в «Правде» — это как рекордный прыжок.

Я подумала о том, что я ведь мечтала и фантазировала про рекордный прыжок. А вот про очерк в «Правде» я не фантазировала. Уж слишком мне это казалось невозможным. Еще более невозможным, чем рекордный прыжок.

— Ты, Лялька, стала скрытной, — не шутя, как папа, а всерьез сказала мама. — Почему ты ни папе, ни мне не показала этой статьи?

— Не знаю, — ответила я.

Я и в самом деле не знала, почему не показала родителям своего очерка. Почти не знала. Может, потому, что боялась: он мог не понравиться. А я тогда уже не решилась бы отправить его в газету.

Дальнейшее топтание по моим туфелькам прервал приход Володи и Фомы. Они опять принесли мармелад. И цветы. Они пришли меня поздравлять.

Папа и мама очень им обрадовались. Папа теперь жить не может без Фомы. Они часто встречаются. Вчера вечером Фома и Володя ходили с папой и мамой в кино. На какой-то детектив-боевик. С Володей мои родители тоже подружились, но Фому они просто обожают. Папа уговаривает Фому оставить физикохимию и заняться журналистикой. Папа уверяет, что у Фомы в характере есть главное, что необходимо журналисту: способность говорить правду в глаза.

Все они широко заулыбались и стали знакомиться с Сережиным дедушкой Василием Яковлевичем.

— Сережа, — сказал Фома. — No problema. Я с ним поговорил. Больше он тебя и пальцем не тронет.

— А кто его трогал? — внимательно посмотрел на Фому Василий Яковлевич.

— Есть там такой старшеклассник. Алик. В гипсовом корсете. Он начал обирать тех, кто помладше да послабей. Сережа ваш — герой. Он не только сам отказался дать ему деньги, но и заступился за одного мальчонку. Так Алик этот — негодник! — уколол Сережу. Ножом. Я зашел в палату, отобрал у него ножик и предупредил, что если еще раз случится что-нибудь такое, так я у него ножки выдерну из того места, откуда они у него растут.

Вика слушала слова Фомы внимательно и, как мне показалось, встревожено. Она что-то хотела сказать, но так ничего и не сказала.

— Фома, — ревниво позвала Юлька, — ты узнал, почему они не замерзают?

— Узнал, Юленька.

Вчера Юлька спросила у Володи и Фомы, знают ли они, почему деревья зимой не замерзают.

— Что значит, не замерзают? — удивился Володя. — Они насквозь промерзают. А когда потеплеет — оттаивают. Как лягушки в болоте.

— Нет, — не согласилась Юлька. — Мы учили, что они не мерзнут. Только нам не сказали, почему наша Галина Ивановна ответила, что это будут проходить в старших классах. Тогда я спросила про это учительницу по биологии старших классов. По биологии. Только она рассердилась и сказала, что мне это еще рано.

Я удивилась — почему «рано» и подумала, что эта учительница, наверное, сама не знала, почему деревья зимой не замерзают. Но и я этого не знала и как-то не задумывалась над этим до сих пор. Хоть это и в самом деле удивительно.

— Я этого не знаю, Юленька, — стал оправдываться Фома. — У нас в Анголе не бывает морозов. Мы не встречаемся с такой проблемой. Но я выясню для тебя, в чем тут дело.

И вот теперь Юлька потребовала от него ответа.

— Понимаешь, Юленька, — с готовностью сказал Фома, — оказывается, деревья лучше, чем мы, приспособлены к зимним холодам. Теплокровным животным нужно на зиму утепляться. А деревья просто переходят в особое зимнее состояние.

Павел Романович слушал Фому с нескрываемым удивлением.

— Я тоже считал, что ветки промерзают насквозь, — признался он. — Неужели вода в них, соки древесные не превращаются в лед?

Фома ответил, что если летом охладить побеги липы или сосновую хвою, то они погибнут уже при температуре минус 4–6 градусов. А зимой они запросто выдерживают минус 50 градусов. Но особенно морозостойка черная смородина. В зимний период ученые ботаники замораживали ее жидким азотом до минус 195 градусов. И все равно она весной прижилась и стала расти. Вся штука в том, что еще летом растения собирают в своих тканях запас веществ на зиму — крахмал, сахар и жиры. В побегах липы зимой очень много жиров. В маслянистые вещества превращается крахмал и березы. Зимой клеточная жидкость деревьев становится вязкой, похожей на студень, и поэтому не превращается в лед.

Рассказ Фомы об удивительных способностях зимних деревьев перебила Вика. Она встревожено провела по нему зелеными своими глазами и сказала негромко:

— Вы, Фома, даром зацепили этого губатого Алика. Не нужно было. Он — шестерка, понятно. Только он из серьезной компы. Так что вы один не ходите. И в портфель лучше положить длинный ключ. Для гаек. Чтоб конец выглядывал. Чтоб — под рукой.

— Что такое «шестерка»? — страшно удивился Фома.

— Ну, это… это — слабак. Это, как в картах — шестерка.

— А «компа»?

— Ну, компания…

— Банда? — остро взглянул Володя на Вику.

— Ну, можно сказать и так, — неохотно подтвердила его догадку Вика.

Каким темно-серым бывает в Киеве дождливый рассвет!

Я где-то читала или слышала, что можно проснуться от взгляда. Но раньше я в это не верила. Я несколько раз внимательно смотрела на спящего папу и на спящую маму и даже на спящую классную руководительницу Елизавету Карловну, — мы ездили на экскурсию в Канев, где похоронен Тарас Шевченко, Елизавета Карловна заснула в «Ракете» на подводных крыльях, — и все равно, все они от моего взгляда не просыпались. Но, может быть, дело в том, что у меня какой-то неподходящий взгляд?

Обычно я не просыпаюсь, когда так рано и так темно, как было сейчас На меня смотрела Вика зелеными своими глазами, цвета очень красивого камня хризопраза, который неуважительно называют полудрагоценным. Она поманила меня пальцем и похлопала рукой по кровати рядом с собой. Я тихонько взяла костыли и пересела к Вике.

— Тише, — одними губами сказала мне Вика. И дальше она разговаривала, едва приоткрыв рот, шепотом, так, что слышалось лишь негромкое шипение, какое бывает, если откроешь кран в газовой плите, а спичка у тебя погасла и газ не загорелся. И я ей отвечала таким же шипением. Если бы кто-нибудь даже проснулся, то все равно не смог бы понять, про что мы шипим.

— Ты не спишь? — спросила Вика, а я не удивилась ее вопросу, хотя сидела на ее кровати, смотрела на нее и, таким образом, определенно не спала.

— Нет.

— Почему?

— Не знаю. Просто проснулась.

— Ты боишься? — спросила Вика.

— Чего боюсь?

— Не знаю. Чего-нибудь.

— Нет. По-моему, нет.

— И я теперь не боюсь. Это я раньше боялась. Хоть не показывала вида. Мне все казалось, что вот так ночью или под утро тихонько откроется дверь нашей палаты. Он войдет и придушит меня. Или зарежет.

— Кто?

Мне вдруг показалось, что Вика бредит.

— Он. Кент. Олег. Каждый из нашей компы дал ему записку, написанную своей рукой. «Прошу в моей смерти никого не винить. Я кончаю с собой потому, что мне жизнь надоела». И подпись. Чтоб каждый знал, что если что не так, его могут прихлопнуть. И подложить записку. Чтоб концы в воду.

Вика шептала тихо, почти не шевеля губами, и могло показаться, что она говорит все это, совсем не волнуясь, когда б не ее руки. Она накручивала уголок наволочки на палец так туго, так плотно, словно хотела намотать на палец всю подушку.

— Я хочу, чтоб ты знала… Мне все равно не жите. Инспектор меня подловил. На косынке. Теперь все размотается. Из-за меня. Кент меня пришьет. И когда это будет, ты расскажи всю правду. Не побоишься?

— Нет.

Во мне боролось недоверие со страхом и любопытством. Может, Вика решила надо мной подшутить? Так разыграть меня? Но нет, она не стала бы меня так разыгрывать.