И мы негромко, чтобы не огорчать детских бабушек, распевали песенку, которую я тут же сочинила. А мелодию мы украли у одной очень старой и очень известной песни.
Очень жарко, очень жарко,
Но в киосках нет воды.
На дорожках зоопарка
Очень странные следы.
Я не зайчик и не белочка,
Не сова и не змея,
А я маленькая девочка,
И зовут меня: Ол’я.
В песенке я назвала себя французским именем, потому что иначе не помещалось в размер.
Воды в киосках действительно не было, они еще с утра не раскачались, но зато уже было мороженое в вафельных стаканчиках. И так, как мы дома не завтракали, то съели мы этих мороженых стаканчиков такое количество, что я боюсь его даже и называть. Во-первых, никто не поверит, а во-вторых, если поверят, то будут удивляться, почему мой папа так плохо меня воспитывает.
Очень интересно было смотреть в террариуме на белую мышку, которая сидела за стеклом в одном помещении с красиво раскрашенной змеей и ждала, пока змея ее съест. Нет, мне не было жалко мышку. И папе тоже. Мы с ним не ханжи. Но смотреть на это все равно противно, а для тех детишек, которые приходят сюда с бабушками, по нашему с папой мнению, еще и непедагогично. Может, потом эти ребятишки ночью просыпаются и кричат, что есть силы, и к ним вызывают скорую помощь, и отрывают медицинских работников от их дела.
Но самое непедагогическое зрелище мы увидели совсем не в клетках, а на скамеечке под деревом за слоновником. Там сидели два довольно немолодых и довольно небритых дяденьки, возле их ног стояли бутылки с пивом, а на скамейке на газете лежали колбаса и хлеб, и пили они прямо из бутылок.
Разговаривали они совсем так, как об этом пишут в юмористических рассказах или показывают в кинокомедиях. Один все время спрашивал: «Ты меня уважаешь?» А второй отвечал убежденно: «Уважаю».
Они это повторяли после каждой бутылки, а я думала о том, что совсем недаром они в такую жару с самого утра пьют это теплое пиво и спрашивают про уважение. По-видимому, они очень нуждаются в уважении. По-видимому, его им не хватает. По-видимому, от пива и от того, что им так не хватает уважения, живется им плохо.
Папа умеет подслушивать мои мысли. Он подошел к пьяницам, поднес палец к губам и сказал:
— Тс-с-с. Возле медведей мы с дочкой видели живого милиционера, которого могут привлечь и слоны. А есть закон про распитие спиртных напитков в непоказанных местах. И в законе этом прямо написано, что слоновник — непоказанное место.
Тогда тот из пьяниц, что требовал уважения, спросил у папы:
— Хочешь пива?
— Я тебя уважаю, — сказал ему второй, — только пива больше нету.
— Вот полбутылки осталось. У тебя девочка, — снова повернулся он к папе. — Дочка. Животных изучает. Оленей всяких. Может жене рассказать. А мы ее попросим не рассказывать. Ну, давай, пока милиционер не пришел.
Папа взял бутылку и выпил из нее остатки пива. Я знала, что ему противно. Я видела, что он старается не прикасаться к горлышку губами. Но он не мог обидеть людей, которые так нуждаются в уважении. Он очень хороший человек, мой папа.
И как же он, такой хороший и такой чуткий, мог так грубо и несправедливо разговаривать с уважаемыми физикохимиками Володей и Фомой.
Глава девятая
Я читала, что какой-то древний китайский философ рассказывал, будто бы однажды он видел сон о том, что он, философ, превратился в бабочку. А когда проснулся, не мог понять, то ли он человек, которому почудилось, что он действительно бабочка, то ли бабочка, которой снится, что она — человек.
Я верю, что это не выдумка. Сны иногда бывают удивительно реалистичны. Этой ночью мне снилось, что ко мне пришла мама, поглядела на меня строго, жестко и сказала:
— Папа не решается тебе об этом говорить. И Олимпиада Семеновна тоже. Но кто-то это должен сделать. И придется сделать это мне. — Ее лоб между бровями прорезали две жесткие складки, которых я прежде никогда не видела. — Нужно, Оля, тебе отнять ногу. Она не срастается.
Я заплакала, и это мне не приснилось, я плакала в самом деле, потому что подушка потом была мокрой.
— Но Валентин Павлович… — плакала я. — И Олимпиада Семеновна… Они говорили, что я не буду даже хромать…
— Врачи иногда ошибаются, Оля. Как все люди. Ногу придется ампутировать. Но ведь живут люди и без ноги. Важно жить. Почему ты плачешь? Тебе жалко, что ты не сможешь танцевать? Участвовать в соревнованиях по прыжкам в высоту?
— Нет, — сквозь слезы сказала я правду. — Это из-за Володи. Если я буду без ноги, он на меня и не посмотрит.
— Посмотрит, — возразила мама. — Он любит тебя не за ногу, а за голову.
— Он меня вообще не любит.
— Любит. Только сам он этого еще не знает.
Я проснулась и посмотрела на часы. Они показывали шесть. Сразу я не могла понять, утра это или вечера. Оказалось, что вечера.
Нога у меня болела.
Какой неприятный, какой нелепый и страшный сон.
Я посмотрела в окно. Форточка была открыта, к нам в палату доходила арбузная свежесть раннего вечера, а потом занесло ветром несколько капель косого крупного дождя.
По Наташиному транзистору передавали музыку. Если музыка что-нибудь изображает, ну, как у Чайковского, «Декабрь», «На тройке», «Весна», — то эта музыка была по технике безопасности. Как нельзя стоять под стрелой крана. Как не следует спать в кабине автомашины при работающем двигателе. Как нужно держать руки подальше от надсадно ухающей бабы для забивания свай.
Наташе, видно, надоела эта переполненная техникой музыка. Она выключила приемник. Это был совсем небольшой транзистор. Японский. В виде куклы. Микки Маус. Его только вчера принес Наташе ее папа. Он недавно вернулся из Японии.
Наташа гордилась своим отцом. И любой бы на ее месте гордился. Он объехал весь мир. Хотя был простым рабочим-токарем на заводе «Арсенал».
Ну, это только так говорится «простым рабочим». В действительности он уже давно окончил заочно политехнический институт и был знаменитым изобретателем и рационализатором. И депутатом Верховного Совета.
По всему миру Наташин папа ездил не на экскурсии, а чтобы передавать свой передовой опыт и перенимать передовой опыт у других.
Фамилия его была Стрелец, а звали его точно так же, как звали моего папу, — Николаем Ивановичем. Я о нем еще прежде слышала. Мой папа писал про него, про Николая Ивановича Стрельца, в своей газете. Конечно, не фельетон. Очерк. А, кроме того, я Наташиного отца видела по телевизору.
Но в жизни он был не такой, как по телевизору. Во-первых, меньше. Он был намного ниже своей дочки Наташи. А во-вторых, по телевизору не было видно, что это очень хороший человек. В жизни у него на пиджаке — крохотный значок. В виде красной эмалированной падающей капли. А я уже знала, что такие значки бывают только у очень хороших людей. У доноров. У тех, кто не жалеет собственной крови и сдает ее, чтобы этим спасти жизнь какому-нибудь не известному ему тяжело больному человеку. Или человеку, попавшему в катастрофу. Тут, в травматологическом центре, у некоторых медсестер, нянечек и врачей были такие же прекрасные значки.
И он был веселым человеком, Наташин отец. Он только на минутку заглянул к нам в палату, а потом они с Наташей ушли в холл. И там разговаривали. Но и за то короткое время, пока он был в палате, Наташин папа успел пошутить с Юлькой и подарить ей красивую японскую игрушку — мягкого полосатого тигра, который разевал пасть и рычал, если надавить ему живот.
А ведь я о нем хуже думала. Из-за Наташи. Когда меня привезли в эту палату, Наташа спросила у меня о моей фамилии и о том, чем занимается мой папа. И когда узнала, что мой папа журналист Алексеев, самоуверенно заметила: