Все это я говорила не так, как написала, а очень сердито и даже враждебно. Я сама не знаю, почему я так разозлилась на марки из коллекции. Может быть, потому, что Фома недавно рассказывал, как еще трудно живется его ангольскому народу, и другим народам тоже еще трудно живется, а мне вдруг показалось, что эти марки, которые собирают в дорогие коллекции, и этот хлеб, который бросают чайкам с «их убирающимися шасси», имеют между собой что-то общее, что они как бы стоят рядом.

Но марки неожиданно заинтересовали Вику.

— Это хорошо, — сказала она своим низким глухим голосом. — Даешь за джинсы не деньги, а почтовую марочку. Получаешь вещь и еще сдачу. А как узнают, сколько стоит марка?

— Есть каталоги. Их каждый год издают во всех странах. И у нас, — ответила Наташа. — Но особенно ценятся английский каталог «Стэнли гиббоне» и французский — «Ивер». У меня есть такие. Самые последние.

— Нет, — решила Вика. — Каждому пришлось бы таскать каталоги. С деньгами проще.

— Деньги не меняются. А цены на марки с годами растут, — вступилась за свою коллекцию Наташа.

— Так ты их вместо денег собираешь, — сказала я.

— Как другие — на сберкнижку, — подтвердил Володя.

Наташа посмотрела на меня со злостью и с завистью. А на Володю с грустью. Она — ревнует. Неужели я раньше так же смотрела на нее? Но сейчас у нее был такой вид, что хотелось повторить злую шуточку, которую когда-то пустил по классу бывший мой одноклассник Сережа. Он написал записочку Тане Нечаевой. Таня влюбилась в Борьку Сафронова, а Борька, как это было известно всему свету, вдруг подружился с Верой Гимельфарб. В записочке были слова из «Евгения Онегина», но переделанные.

Есть люди, у которых лица всегда одинаковы. У меня есть теория. Я думаю, что это люди стеснительные. Они боятся, что кто-то заглянет им в душу. Вот они и стараются постоянно удерживать одинаковое выражение лица. А интересно бы посмотреть на такого человека, когда он спит. Неужели он и во сне сохраняет свое одинаковое выражение?

Но вот когда приходит Олимпиада Семеновна, я всегда знаю — не по лицу, лицо у нее никогда не меняется — всегда знаю, огорчена она или, наоборот, обрадована, или думает, что вот она уже старая, ничего не переменишь, а что-то получилось не так. Это видно по рукам.

О том, что, если у человека одинаковое выражение на лице, нужно смотреть на его руки, я не вычитала в книжке. Я это сама поняла. Когда Олимпиада Семеновна раздумывает и в чем-нибудь сомневается, у нее ладони распрямлены и пальцы чуть отогнуты назад, в другую сторону, ну, наоборот. Если она встревожена, то все время старается держать руки сзади, за спиной, а при ее толщине это ей не очень удобно. Если устала — потирает лоб тыльной стороной ладони, как какая-то знаменитая артистка на своем знаменитом портрете, а если обрадована и вместе с тем озабочена, как сейчас, то поглаживает ладонь о ладонь и сразу же отдергивает одну ладонь от другой и прячет руки в карманы халата.

— Ну вот, Оля, — сказала Олимпиада Семеновна. — У тебя — праздник. Сегодня ты встанешь на ноги. Пойдешь. На костылях. Но помни: ты должна быть так же осторожна, как человек, который впервые сел за штурвал самолета. Одно неосторожное движение — и может случиться несчастье. Упадешь, расшибешься. Вначале тебе будет очень страшно. Костыли, хоть у них на концах резиновые наконечники, с непривычки скользят по полу, разъезжаются. Ты пробовала когда-нибудь передвигаться на ходулях?

— Нет.

— И напрасно. Тем, кто ходил на ходулях, на костылях легче… Ну, в добрый час…

Она вышла за дверь и сейчас же вернулась с двумя костылями. По-видимому, она оставила их в коридоре, прислонив к стене. Она не хотела с ними сразу входить в палату. Она сначала предупредила меня.

С восторгом смотрела на меня Юлька, с интересом Наташа, Вика улыбнулась по-хорошему, подбадривающе. И сквозь большое наше окно в стене из соседней палаты все четыре девочки глазели на меня.

Олимпиада Семеновна освободила мою тяжелую, закованную в гипс ногу от стремени, на котором нога была подвешена. Я присела на кровати, поднялась на одной ноге, взяла костыли под мышки. И сразу же, как птица, просто полетела к двери. Без всякого страха. Я вылетела за дверь, а затем понеслась налево по длинному коридору в самый конец, к туалету. Я там еще ни разу не была, но хорошо представляла себе, где он находится. Как-то так неправильно построили эту новую больницу строители, что на весь наш длинный коридор только два туалета. Слева, в самом конце коридора, женский.

Олимпиада Семеновна спешила за мной и звала меня, но я не останавливалась. С первого дня, как попала я в эту палату, у меня была одна мечта: добраться до туалета. Не страдать из-за того, что нужно попросить судно. Не стесняться, не улыбаться мучительно из-за того, что его за тобой выносят. И я осуществила свою мечту. И те, кому покажется, что мечта эта очень незначительная и что радоваться тут нечему, пусть сами хоть раз в жизни попробуют, как это — пролежать месяц в кровати на спине с поломанной ногой, а потом уже высказываются.

Но вот когда мне уже нужно было выйти, я совсем не торопилась, я поняла, что Олимпиада Семеновна говорила совершенную правду. Так страшно мне стало на костылях, так высоко я вдруг оказалась, так разъезжались костыли, в стороны, что я просто испугалась. С костылями под мышками на одной ноге я запрыгала к умывальнику, вымыла руки едко и неестественно пахнущим земляничным мылом, обсушила руки под гудящей трубой электрической сушилки, допрыгала до окна, выходящего во двор больницы, и присела на низеньком подоконнике. Что делать дальше, я не знала. Снова стать на костыли я боялась.

До этого я ни разу не видела больничного двора с этой стороны. С моей кровати были видны только верхушки тополей. Какие-то ребятишки — первоклассники, второклассники? — играли на асфальте в классы. Прыгали на одной ножке, подталкивая носком туфли «биток» — плоский обточенный кусок кирпича.

Я подумала, что с поломанной моей ногой я теперь не скоро, а может быть, уже и никогда, не поиграю в классы. И тут же сообразила, что я и так уже не стала бы играть в классы, — это игра для маленьких. Взрослые в нее не играют. И — странное дело! — я где-то читала, что археологи при своих раскопках установили: в классы играли еще в древней Шумерии, значит, еще до египетских пирамид, до греков, до римлян. Я плохо помню, когда была эта Шумерия, но, кажется, чуть ли не семь тысяч лет тому назад. Игре в классы специально не обучали. Играют в нее ребятишки, начиная с четырех-пяти лет и кончая десятью — двенадцатью. Выходит, что на протяжении семи тысяч лет дети в этом возрасте передают следующему поколению ребятишек такого же возраста приемы и правила этой игры, и приемы эти и правила были одинаковыми у детей древнего Вавилона и сегодняшних эскимосов? Как это могло получиться?

Я решила, что поговорю об этом с Володей. Может быть, ему захочется вместе со мной решить эту историческую загадку. Но я представила себе лицо Володи его светлые, должно быть, мягкие усы, и как он улыбнется весело и чуть смущенно и скажет рассудительно: «А какое это может иметь значение?», и все это в самом деле сразу потеряет всякое значение, и решила, что сама расскажу Володе о том, как и почему разрушались царства и города, а игра эта сохранилась. В классы.

Я себе все это очень ярко представила. И — видимо, я теперь не умею иначе — представила себе все это так, чтобы то, о чем я расскажу, было интересно именно Володе. Володе, а не моему папе, не девочкам в палате не артистке Вале и даже не писателю Корнилову. Да что там говорить — у меня и стихи теперь так сочинялись.

Ну вот — страна, государство, похожее на Чили. Но не Чили. И президент, похожий на Альенде. Такой же добрый, старый, чуть сутулый, с сединой в черных усах. Но не Альенде. И вот президент этот утром до работы вышел в садик за домом со своей внучкой, трехлетней девочкой, глазастой, худенькой, с жесткими черными косичками. Они там поиграли в мяч, а потом внучка, — хорошо, если бы ее звали Изабелла, — предложила своему дедушке-президенту поиграть с ней в классы. Президент уже забыл, как играют в классы, но внучка ему показала, и начертила на асфальте мелом план, и дала дедушке свой «биток». Дедушка быстро освоил эту игру, они попрыгали по клеткам классов на одной ножке, Изабелла обыграла дедушку-президента, ему хотелось отыграться, но у него не осталось на это времени, нужно было ехать на работу в парламент.