Поехали уже под вечер. Приехали в поликлинику НКВД, там уже врач ожидал нас, сделал все, и мы уехали. А когда мы ехали по Москве, особенно когда подъезжали к центру, я все время посматривал в окно. «Чего вы смотрите все время?» А я говорю: «А вдруг я жену или дочь увижу». «Что вы будете делать?» Я говорю: «Ну как что, — закричу, чтобы знали, что я здесь». — «Я, — говорит, — не советую». Я говорю: «А что ты мне сделаешь, неужели стрелять будешь?» Он говорит: «Не советую». — «Да не бойся, не закричу, — говорю. — Ну, с какой стати я буду жене кричать — где-то я езжу, она меня не видит, а услышит мой голос…»

К. М. Свиданий с родными не давали? Требований не выдвигали таких?

М. Ф. Выдвигали.

«Я, конечно, — говорю, — кричать не буду. С какой стати я буду ее звать, если я встретиться с ней не могу, только в сомнения ее введу. Зачем это нужно? Пусть считает, что я убитый. Убитый, нет ли, но пропал без вести».

Мы начали запрашивать, что с нашими родными, с семьями нашими. «Давайте ваши адреса, давайте ваши сведения — где вы их оставляли». Сказали. Нам сообщают. Мне сообщили: «Ваша жена пенсию получает за вас, дочь ваша учится в институте иностранных языков, сын ваш находится в Морском флоте на Дальнем Востоке». Некоторым, пока разыскивают, ничего не сказали. Понеделину прямо сказали: «Ваша семья репрессирована», и Понеделину, и еще каким-то генералам.

К. М. Кириллов не был в вашей группе?

М. Ф. Был. Кириллов — замечательный генерал. Выдержанный, подтянутый. Он ведь тоже был объявлен врагом народа. А это очень хороший генерал, замечательный. Не выпустили.

Некоторые из наших генералов, хотя комендант и сказал, что дальше пяти шагов от дома не ходить, пытались пройти к шоссе, посмотреть. А из кустов свечка встает: «Куда?!» Да вот так… «Ну, давайте, что вам нужно передать, мы передадим, что надо-то?» Возвращаются обратно. Идут в столовую, — официанткам: «Выходной день у вас будет, будете в Москве, бросьте письмо мое, пожалуйста». Письмо, конечно, попадает к следователю.

Я к чему это говорю. Генералы не понимали, куда они попали, где они находятся, не понимали, что обыкновенная официантка здесь не будет работать. И все это, конечно, попадало к следователю, И следователь говорит мне: «А вы чего не пишете никуда?» Я говорю: «А кому я должен писать? Я знаю, что моя семья получает пенсию, и я спокоен. Раз семья получает пенсию, значит, видимо, все пока благополучно. Дочь моя учится, сын на флоте, его не изъяли с флота, поэтому я спокоен. Зачем мне писать?» — «Ну, она бы знала, что вы здесь». Я говорю: «А я не знаю, вы меня отпустите или нет. Ведь вы же мне не говорите, что отпустите. Если вы меня отпустите, я тогда напишу письмо, вы передадите ей, чтобы она была готова меня встретить». Он улыбнулся и говорит: «Этого я не могу вам сказать, не я решаю, я только веду следствие». — «Но заключения-то вы даете, как, по вашему мнению?» — «Ну, я не знаю еще, какое заключение дам. У нас с вами еще не окончены дела-то». Вот в таком духе.

К. М. Он ничего другого и не мог вам сказать.

М. Ф. Конечно, он ничего не мог мне сказать.

Вдруг один генерал запсиховал. Рожков. Не принимает пищу и отказывается ходить к следователям. Протест заявил — почему нас не выпускают. Приходит ко мне комендант и говорит: «Михаил Федорович, пожалуйста, я вас прошу, поговорите с ним, переселитесь в его комнату. Он психует. Вы тут пользуетесь авторитетом, насколько я понял…» Я говорю: «Какой у меня авторитет? Никакого у меня авторитета нет!» Он говорит, что я вот наблюдаю, что к вам другое отношение, поговорите.

Я переселился. Стал с ним в шахматы играть, разговаривать. Я говорю: «Фу-ты черт, обедать хочется, не пойду я в столовую. Пойду сейчас скажу, чтобы принесли сюда обед». А я не говорю, чтобы и его обед принесли, я знал, что он не ест, так чтобы не отказался.

Принесли нам обед на двоих. Я говорю: «Давай поедим, а потом будем доигрывать. Ты, — я говорю, все же, здорово играешь в шахматы — лучше меня». Смотрю, садится. И начал есть парень. Ничего, успокоился, прошло. Вел я с ним разговоры: чего нам психовать, чего нам бояться? Мы уже смерть видели в глаза, были в немецком плену, чего же нам у себя-то бояться? Ну, в общем, парень пришел в себя.

В баню возят нас, в Люберцы. Привезут нас с охраной. Там сторонятся нас, потому что видят — привозят их люди вооруженные, не отходят от них никуда, и нас сторонятся. Неприятно было.

Вышли мы из бани. Сидят девушки, видимо, из последних классов. Сидят, разговаривают с нами, так это весело. Приятно. Я себе и думаю, не знает она, с кем разговаривает. Она разговаривает с изменником родины; если бы сказать ей, она бы сейчас же от нас убежала. Так приятно было, что человека не подозревают, разговаривают. И вдруг: «Идите строиться!» Офицеры садятся с нами и уезжают. Меня всегда сажали в легковую машину. Не в автобус, а в легковую. Предпочтение давалось.

Через семь месяцев нас переводят в Голицыно. Едем через Москву. Никаких эксцессов не было. Приезжаем в Голицыно, и я попал в ту комнату, где отдыхала моя семья перед моим отъездом на фронт — это был дом отдыха Московского округа, — в ту комнату попал я, где с дочкой отдыхал.

К. М. А что в это время там было?

М. Ф. Ничего. До нас там Антонеску жил, а потом уже ничего не было. Вот нас сюда и привезли. Уже зима. Выдали всем валенки. Ходим в столовую, все как следует. Чувствуем, что уже закончилось следствие. Играем в карты, в дурачка играем, в петуха играем. Делать нечего, слоняемся.

К. М. А книги давали?

М. Ф. Нет, не давали.

К. М. А газеты?

М. Ф. Ничего не получали.

К. М. И газет не давали?

М. Ф. Не давали.

Вдруг в один прекрасный день приходит солдат и говорит: «Генерал-лейтенанта Лукина к следователю!» Мы все так и опешили: «Генерал-лейтенанта!» И я вздрогнул.

К. М. А до этого никак не называли?

М. Ф. Никак.

К. М. Фамилия, и всё.

М. Ф. Нет. Солдат-то говорил: «Лукина к следователю», а следователь только: «Садитесь. Скажите. Идите». А я вздрогнул не потому, что меня назвали генерал-лейтенантом, а оттого, что следствие-то кончилось, думаю, черт возьми, опять кто-то накапал на меня наверное. А вы знаете, ведь начали друг на друга говорить и писать. Вот он тогда-то сказал то-то и то-то, он ругал колхозы, он ругал руководство. А про одного написали — генерал Носков такой был, который в плен позднее попал, — мы его спрашиваем, как там наши семьи? А он говорит: «Блядуют ваши семьи, потому что аттестата нет, жалованья не выдают, на работу не принимают. Что им делать?» У всех, конечно, подавленное настроение.

К. М. Неумный человек.

М. Ф. Конечно, неумный. Дурак просто.

И мне следователь говорит: «А отчего вы не пишете ни на кого? Ведь вот были же всякие разговоры». Я говорю: «Знаете, гражданин следователь, мы и так богом убитые, мы и так перенесли всё, ну что я буду на них писать? Ну где-то кто-то что-то сказал. А вы разве не говорите что-нибудь в своем тесном кругу, что у нас плохо, что хорошо? Тоже говорите. Это не значит, что они антисоветские люди. Вы же сами знаете, что колхозы у нас были и плохие, и хорошие. Хороших меньше, плохих больше, вы же сами знаете это. И что такого особенного в этих словах? Или кто-то сказал: такой-то начальник был плох, но ведь это не значит, что он антисоветский человек, что на него надо доносить. А я считаю, такое писать — просто кляузы разводить». — «Ах, вот вы какой!» Да, вот я такой.

Да, он мне еще сказал: «А вы знаете, за вами еще по тридцать седьмому году след большой, вы еще там не отчитались». Я говорю: «Ну, знаете, бросьте — по тридцать седьмому году, я знаю, что за тридцать седьмой год». Вот здесь он и сказал: «Вот вы какой».

И должен сказать, что Афанасьев никогда, как другие следователи, не бил по самолюбию, никаких каверзных вопросов не задавал, а старался даже помочь мне. Я доволен своим следователем. И после, когда я как-то встретил Афанасьева — я был уже в форме — в магазине, бывшем Елисеева, разговорились, и я говорю: «Как там остальные, кто выпущен, кто нет, и он мне рассказал, что такой-то и такой-то не выпущен, по двадцать пять лет получили. В частности, Самохин получил двадцать пять лет, помните, я рассказывал о нем».