К. М. Он что, был болен?

М. Ф. У него была контужена нога; он ходил с палочкой, опирался на нее. А когда после приехали, ему ногу ампутировали уже здесь.

Во время этого похода мы встречали немецкие части. Вы знаете, врагом иногда можно восхищаться. Идут молодые люди, раскрытый ворот, засученные рукава и поют песни. Уже гибель настала, а эти части идут так, как полагается идти: строем, с песнями. Ну конечно, когда видели нас, узнавали, что это советские пленные — видно было, что советские, потому что других пленных, так одетых, как были одеты мы, других национальностей не было, ни французов, ни англичан, ни, тем более, американцев, — злобные выкрики были нехорошего порядка: «Что вы нянчитесь! Куда вы их ведете, зачем? Кому они нужны! Их надо расстрелять». Довольно угрожающее было отношение.

К. М. Но дисциплина брала свое, и кроме выкриков ничего не было.

М. Ф. Вы знаете, я как солдат не мог не восхищаться этим: армия накануне гибели, государство гибнет по сути дела, а в армии строгая дисциплина, порядок, головы не вешают. Не то, что какие-то забитые, понурые; они же знали, что им грозит, чувствовали это, но вида не показывали. Остановились мы не помню в какой деревушке. Стоим ночь, стоим сутки…

К. М. Сколько вас было всего?

М. Ф. Около двухсот человек нас и, наверное, человек четыреста-пятьсот моряков.

К. М. А генералов сколько было?

М. Ф. Двадцать семь человек. Генералы и комбриги. Там несколько комбригов было. Но это все равно должность генеральская.

Приходит майор. Мы уже коменданта не видели. Майор приходит и говорит: «Господа, вы чувствуете, что фронт приближается?» Мы слышим уже и днем пулеметную стрельбу. Фронт все время движется за нами, довольно быстро идет фронт. «Я могу, — говорит, — дать вам полуторную машину. Поместитесь ли вы все в эту машину?» Двадцать семь человек, двадцать человек охраны. Мы говорим: «Поместимся».

Какими судьбами я не знаю, то ли посылали кого-то из конвоиров, то ли какими-то другими путями, я и не пытался узнать, до нас дошли слухи, что оставленные в этом лагере два генерала — тяжелораненый и со свинкой — генерал Сотинский — как только мы ушли, пришли гестаповцы, спросили, где находятся такие-то, им указали, взвалили их на плечи, вынесли за крепость, за тюрьму за эту, и тут же расстреляли и закидали камнями. Не зарыли, а просто камнями закидали, и все.

И тут я сказал себе: «Это должно было случиться. Никакой охраны нет, никакого начальства нет. Любой солдат, любой немец мог прийти и что угодно над нами сделать».

Я как будто предчувствовал, что нельзя оставаться.

К. М. Впоследствии это подтвердилось?

М. Ф. Да, все подтвердилось. Потом похоронили их. Сели мы в эту машину. Моряков от нас отделили.

К. М. И офицеров тоже?

М. Ф. И офицеров. Всех. Посадили одних генералов и охрану. Вы знаете, ну навалом в грузовую машину, как мешки…

К. М. В одну машину?

М. Ф. В одну машину! Двадцать семь человек нас и двадцать человек охраны. Немцы все пьяные были, разит от них. У меня — один на одной ноге, другой на другой ноге сидят. Я терплю, думаю, не буду ничего говорить. И все терпели, не только я, эти невзгоды. Спрашиваем: «Далеко нас повезете?» — «Да нет, — говорят, — это недалеко здесь. Город Мосбург, часа три езды, не больше».

Едем мы день, едем мы ночь. Всё едем. И чувствуем, что едем в горы. Ну, думаем, дело неладное. Наверное, нас везут куда-нибудь в горы и там расстреляют.

Настроение, надо сказать, подавленное. Выжить в лагере, всё перенести и перед концом так бесславно погибнуть — как-то неприятно, должен прямо сказать.

Рано утром мы подъехали к одному из лагерей. Видим, что лагерь, — проволочные заграждения. И слышим: русское, традиционное — мат. К своим, значит, приехали. Услыхали родное.

Прибежали к нам наши военнопленные — что и как? Мы говорим, что вот нас привезли сюда. А что это за лагерь? Это лагерь Международного Красного Креста. Сюда собрали пленных всех национальностей. Два коменданта здесь — один англичанин, другой — американец. Оба полковники. Немцы сдают этот лагерь уже Международному Красному Кресту.

К. М. А раньше был немецкий лагерь?

М. Ф. Немецкий. Обыкновенный лагерь военнопленных. Мы говорим: «Дайте знать как-нибудь этим полковникам, английскому и американскому». — «Да ведь нас, — говорят, — не выпускают, мы — за колючей проволокой. Те национальности все вместе, а нас, советских, за колючей проволокой держат, отдельно».

К. М. А у вас тут только остановка была?

М. Ф. Только остановка. Немцам, видимо, чего-то нужно было, заправка нужна, я не знаю. Нас поместили в один из бараков. И все же нашим военнопленным удалось дать знать. Пришли два полковника высоченного роста, здоровенные. Англичанин и американец. Никто английского языка не знал, а они по-русски не знали. «Гут-гут, гут-гут», — поговорили, посмотрели на нас, головами покачали. Думали увидеть генералов, а увидели какую-то разношерстную толпу в отрепья одетых да изможденных. Посмотрели-посмотрели, покачали головой и ушли. А через полчаса у выхода из нашего барака встали часовые. Англичанин и американец.

К. М. Не вооруженные?

М. Ф. Вооруженные. Мы удивились: почему нас охраняют? Оказалось, это было не напрасно. Приходят немцы: «Руссише генерал, вег!» Выходи, значит. А часовые — вход запрещен, не пускают. Они там что-то кричали, ругались. Мы прислушивались. Так вот для чего, думаем, поставлены часовые — чтобы нас не увезли. Они бы нас расстреляли, наверняка. Куда дальше везти-то — раз уж привезли в лагерь?

К. М. Самое лучшее, казалось бы, — оставить.

М. Ф. Конечно. Тем более что сдают Красному Кресту. Потом пришли еще офицеры этого лагеря, с переводчиками пришли. Спрашивают: «В чем вы нуждаетесь?» Мы говорим, что, прежде всего, нуждаемся в одежде. «Гут, гут». Только не «гут, гут», а как это?

К. М. Все равно — гут. Только немцы говорят «гут», а эти говорят «гу-уд».

М. Ф. «Мы нуждаемся в одежде; белья у нас нет. Потом поесть нам хочется получше».

Постояли, посмотрели и через некоторое время, смотрим, — наполненная обмундированием двуколка, везут ее солдаты. Подвезли под окно, постучали — забирайте.

Ну, мы все переоделись.

К. М. Английское или американское обмундирование было?

М. Ф. Американское. Никаких расписок, ничего. Теплое белье, носки и все остальное. А потом привезли нам пакеты. Когда мы открыли пакеты, Константин Михайлович, вы знаете, глаза разбежались. И консервы, и масло, и галеты, и колбасы. Батюшки мои! Один открываешь, другой открываешь — везде почти одинаково. Думаю, черт, чего они все одинаковое принесли-то?

И нужно сказать, что с некоторыми получилось нехорошо, потому что проглотили сразу столько еды, не учли, что организм не привык к такой пище. Некоторым было очень нехорошо.

А на второй день — стрельба. Какая-то батарея несколько выстрелов дала, потрещали пулеметы, пули даже в наш лагерь заскакивали. А потом вдруг все прекратилось. Через час примерно к нам приходит американский генерал, командир дивизии, которая забирала этот город Мосбург, поздравил нас с победой, с освобождением поздравил, посмотрел на наш такой вид и страшно удивился.

К. М. Вы уже были обмундированы в американское?

М. Ф. Все равно вид-то не генеральский. И ушел. А на другой день говорят — немцы уходят, их забирают в плен, и все начальство будет международное. Вот эти американцы, англичане и еще кто-то. Наверное, французы. Мы стали смотреть, как немцы пойдут в плен.

К. М. Охрана лагеря?

М. Ф. Да, охрана этого лагеря. Построены офицеры, построены солдаты. Идет немецкий офицер с двумя чемоданами. Унтер-офицер быстро выбегает из строя, берет под козырек, поднимает чемоданы, и несет туда, где ему полагается стоять, этому офицеру, и около него ставит чемоданы. Даже в плен идут, а дисциплина не упала. Офицер остается офицером. Это меня очень поразило. Потом их повели. И когда их повели, солдаты опять взяли чемоданы офицерские и пошли. Куда их повели, я не знаю.