Под серым небом шевелятся от дождя деревья, покрытые, словно каплями, маленькими зелеными почками. Одно дерево уже все в белых цветах.

— Эта лестница ведет в мою комнату. Она как раз над кузницей. — Девушка указывает на витую лестницу. — Я провожу обыкновенно все время днем и ночью здесь. А теперь мы пойдем в другое здание — там мы все обедаем и живем. Только сегодня отец и мать ушли на церковный праздник в Порич, в деревню, и оба подмастерья пошли с ними.

Давид пересекает двор вслед за болтающей девушкой.

Почему она стала вдруг так болтлива, а раньше не ответила на его вопрос? Это один из ее секретов: иногда она почему-то так странно умолкает и только потом, некоторое время спустя, когда ей вздумается, отвечает на вопрос. Так было и при первой их встрече.

Он вспоминает об этом. И вдруг ему начинает казаться, что он уже знает ее очень давно и бесчисленное множество раз говорил с нею о самых важных предметах. Это смущает его, потому что в то же самое время она кажется ему какой-то чуждой. Она непонятна ему — и вместе с тем вот сейчас, например, она очень приветлива. В комнатке она усаживает его за стол у очага, в котором разводит огонь со словами:

— Скверная сегодня погода.

Она подает на стол хлеб и масло. Он отказывается.

— Я могу у вас есть только яйца, — робко говорит он, не желая ее обидеть.

Но она снова оставляет его слова без внимания. Она, по-видимому, совсем не собирается во что бы то ни стало угощать его. С напряженным ожиданием смотрит она ему в лицо. Еду она подала только потому, что так делает ее мать, из подражания старшим. Дитя! Но нет, она совсем не ребенок, почему она кажется ему ребенком? Правда, на лице у нее детская улыбка с четким рядом зубов под полными изогнутыми губами. И личико у нее такое маленькое и узенькое, какое он видел только у детей. У матери его тоже такое маленькое лицо, только оно сморщено от старости. Но ростом девушка выше его на голову. И какой она кажется ему стройной и тонкой, когда она приносит из угла комнаты два кувшина и ставит их на пол около стола.

— Вот твои кувшины, — говорит она. И снова ждет, так как он не проронил ни слова.

Слышен треск поленьев в печи. И другой, более слабый звук. Это дождь стучит в окно.

Девушка одета по-праздничному. Волосы у нее сегодня не распущены, а спрятаны под белым чепцом с золотой тесьмой. Только у ушей видны блестящие шелковые пряди туго заплетенных кос. Он задумчиво смотрит на ее белую шею, изящный платочек на груди.

Может быть, она заметила, что он стыдится своего грубого плаща. Она играет пальчиками по желтому кружочку, что у него на плече:

— Ты совсем промок, сними плащ.

Он закутывается плотнее.

— Ну, так возьми, по крайней мере, свои кувшины.

Он все еще боится, что она сыграет с ним какую-нибудь шутку, и боится также рассердить ее своими постоянными отказами. Поэтому он и не расспрашивает, в чем дело с этими кувшинами. Сейчас он даже не совсем уверен, что он их заказывал. Главное, он боится рассердить ее. Поэтому он придвигает ногою кувшины ближе к себе, словно об этом не стоит говорить даже.

— Ну, как, доволен ты? — спрашивает Моника совершенно естественным тоном.

Его бросает в жар от ее упорства и лжи.

— Доволен ты работой? — Она обернулась к нему и выражение лица у нее ласковое, — незаметно, чтобы она издевалась над ним.

У него такое ощущение, точно его поймали, уличили в уговоре с ней. Но он ни за что не хочет отказаться от этого безмолвного уговора — хотя и стыдится, так стыдится, что даже не может говорить. Глаза его теплятся благодарностью, которая давит его, не позволяет ему поднять глаз.

— А я недовольна тобой, — продолжает девушка легкомысленным тоном. — Ты остался мне должен. Во-первых, два поцелуя.

— Два? — вырывается у него.

— Значит, об одном ты знаешь? Это тот, который ты не принял, когда открыл мне замок и принес ящик.

Ему передается ее веселый тон. Вдруг все начинает казаться не таким опасным.

— Нет, — говорит он, — уже если кто остался должен этот поцелуй, так это ты, а не я.

— Это все равно. Если женщина остается должна поцелуи, значит мужчина упустил их. А потом тут еще есть второй поцелуй, насчет которого не может быть никакого спора. Я должна была его получить от тебя, когда помогла тебе вылезть из подвала. Помнишь? А вместо того я тебе его дала и ты даже не принял его. Значит, ты мне должен еще этот второй поцелуй.

«Как это все туманно — очень сложный казус», — мелькает у него насмешливая мысль. Никогда ему не приходило в голову, что о такой шалости, как поцелуй, можно размышлять и говорит с таким же глубокомыслием, как о каком-нибудь изречении в Талмуде. А ведь по этой части он силен.

Девушка перенесла борьбу в такую область, где он сильней ее. И вдруг он чувствует, что он в состоянии справиться с ней. В сознании, что она ничего не может ему сделать, он даже решается на ироническое замечание:

— Во всяком случае, речь может идти только об одном поцелуе.

— Почему?

— Потому что все поцелуи одинаковы.

И гордый своим превосходством, он смело и спокойно рассказывает ей историю о бедняке, который принес сыну своему одну вишенку и сказал: «Все остальные имеют такой же вкус». Он рассказывает так, как рассказывают у него дома. Весело покачивая головой, нараспев и растопырив пальцы; это подчеркивает острые словечки.

Когда он кончает свой рассказ, она щелкает его по носу.

«Вот тебе и похвала», — с изумлением думает он. Дома говорят обыкновенно в таких случаях «очень хорошо» или, что является еще лучшим знаком одобрения, сейчас же рассказывают другую подобного рода историю.

А эта дикая девчонка просто сует ему под нос два пальца — два ужасных пальца с когтями.

— Насчет вишен, — смеется она, — это, может быть, и так, но с поцелуями дело обстоит иначе, и это я тебе сейчас докажу.

— Каким образом? — неосторожно говорит он.

— Вот, например, первый поцелуй, который ты остался должен.

Она обхватила его. Он терпеливо принимает это как урок. Да, вот так целует мать вечером, когда он ложится спать.

— А вот второй поцелуй.

Он такой неожиданный, что Давид почти теряет сознание. Этому второму поцелую нет конца. Все тело ее устремилось к нему и целует его. Она сидит у него на коленях, прижалась к груди. Ему кажется, что она растекается по его лбу, по щекам. Нет возможности уйти от ее дыхания, которое, как аромат цветов, сливается с его собственным. И лицо ее вдруг стало таким бледным, торжественным, серьезным. Он едва узнает ее, когда она, наконец, отводит губы от его рта и снова начинает осыпать его бесчисленными поцелуями.

— Тебя лихорадит, — шепчет она ему в ухо, — ты дрожишь от холода. Подойди ближе ко мне!

Он уже не может, не хочет бежать. Он совсем обессилел. На глазах его выступили слезы, которые она стирает быстрыми поцелуями. Слезы снова появляются, и снова она их снимает своими поцелуями, словно прикладывает лекарство.

В течение нескольких минут она не произносит ни слова.

И вдруг, продолжая сидеть у него на коленях, она ударяет острым носком башмачка по кувшинам и говорит:

— Я выбрала кувшины, чтобы тебе не тяжело было нести.

Вот их молчаливый уговор!

У нее нет злых замыслов против него, слова ее звучат так тихо и так мелодично, как песня, которую она пела, когда он увидел ее в первый раз. У нее нет никаких дурных мыслей. Она подумала даже о том, чтобы ему не пришлось нести тяжелой ноши, если ее умно задуманный план увенчается успехом.

— Ты хорошая, — тихо говорит он. Он перестал бояться ее, впервые он отвечает на пожатие ее руки, которой она его обнимает. Он целует полуоткрытые мягкие губы, которые она ему подносит.

«Неужели я попался в западню? Вот сейчас она засмеется». Но она не смеется. И он уже не думает, что она может засмеяться. Когда впервые их губы встречаются добровольно, они сливаются в первый настоящий поцелуй, первый, который требует больше, чем может дать, указывает путь пылкой крови.