Женя потряс тетрадкой:

— Товарищи, документ несу защитнику! Пустите! Прошу! От геологов документ, от учителей!..

— От геологов?

— От учителей!..

Сзади подперли, и Женя пошел на второй приступ. Впереди дали ему узкую щель. Он затиснулся на крыльцо и начал ввинчиваться в сени. Со всех сторон летели охи и вздохи.

— Ну, паря!..

— Откуда такой?

— Железный, что ли?

— Чертушка, не парень!

Женя взопрел, как после сотни кулей тяжелого груза. Но наконец-то показались двери в зал. В дверях стояли плечом к плечу плотные парни, у них только вертелись чубатые головы с крепкими затылками.

— Чо судья-то спросил?

— Угроз, проклятий никаких не было, спрашивает...

— Тихо, грит, прореагировал на фотокарточки и на золото...

Женя подбился к стене и стал продвигаться в зал вдоль нее, рискуя быть расплющенным.

— Товарищи, у меня документ к защитнику!..

— О-ох...

— Чтоб тебя!..

— Лезь!..

Женя прижался к парням на входе. В просвет между их головами он увидел зал, в котором не то что яблоку упасть, а и дышать уже нечем было. На балках низкого потолка висели капельки измороси — растаял куржак. Но тишина в зале была такая, что капельки спокойно висели на потолке. И голоса долетали до самых дальних углов.

Дмитрий Гурович стоял на свободном пятачке, опираясь на костылик. Женя в первый раз видел костыль в руках Любиного отца.

Женя сделал попытку пробиться сквозь парней, но не тут-то было: в узком проходе они сами не могли шелохнуться. Тогда Женя стал выискивать взглядом Гарьку.

Он увидел его во втором ряду, у стены. Гарька выбрал такую позицию, что видел весь суд, зал, свидетелей, подсудимого и, главное, до Люси ему было рукой подать. И та иногда обращала взгляд в сторону Гарьки, и он чуть заметно кивал ей, подбадривая.

— Свидетель, вы настаиваете на том, что подсудимый находился в состоянии душевного спокойствия, когда уходил от вас? — раздался мерный будничный голос судьи Гречаного.

— Да, я не заметил ни в лице его, ни в жестах, ни в походке признаков сильного волнения, — ответил Лукин. — Он являл собой образец выдержки и мужества.

— Не хотите ли вы сказать, Дмитрий Гурыч, — заблестели зубы во рту прокурора, — что подсудимому свойственна холодная расчетливость и эгоизм высшей степени?

— Нет, я выразился точно, — прозвучал в тишине голос Лукина. — Игорь Бандуреев натура волевая, сильная и целеустремленная...

— И нужна была более мощная встряска, чтобы вывести его из себя, нежели ваше открытие? — проговорила Люся с сердечной открытой улыбкой. — Так, Дмитрий Гурыч?

— Я прошу вас задавать конкретные вопросы, — остановил Люсю судья.

Женя вдруг вспомнил, зачем он здесь, и бешено заработал локтями.

— Ты чо такой-то, парень? — зашикали на него. — За колбасой стоишь, чо ли?

— Мне надо передать... защитнику! — задыхался Женя. — А то поздно будет!

— Давай, передадим, подумаешь, дело како…

Женя посмотрел на многоголовую плоть впереди и на сплющенную тетрадку. Поколебался еще минуту и отдал скрутку ближайшему парню.

— Сначала вот тому, в очках который, а он уже адвокату передаст...

— Будет в ажуре, не боись...

Тетрадь замелькала над головами, Женя следил за нею так, будто в этой ученической тетрадке был оправдательный приговор. Два раза ему казалось, что скрутка выпала из рук в самую гущу народа, и у него пересыхало во рту. Но все же тетрадь добралась до Гарьки, и тот с удивлением развернул ее. Мгновенно оценил.

Женя приподнялся на цыпочки и показал рукой в сторону Люси: «Передавай!»

Гарька кивнул и потянулся к Люсе со скруткой. Она приняла тетрадь, развернула, радостно кивнула в сторону входа. Встала, воспользовавшись минутой в смене свидетелей и объявила:

— Товарищ председатель, прошу приобщить к делу обращение геологов приискового управления и учителей средней школы. — Люся зачитала своим мягким голосом текст и добавила: — Под обращением подписи двадцати семи человек...

— Еще можно, если надо! — прокричал кто-то в зале, и тут поднялся шум.

— Парню жить надо!

— Освободить!

Судья застучал авторучкой по графину с водой. Игорь, сидевший до этого в глубокой задумчивости, вдруг словно пробудился. Он завертел стриженой головой, и рот его закривился, как у мальчишки, сдерживающего слезы. Глаза его засеребрились, будто он только что увидел людей и свою мать на свидетельском месте.

— Бандуреева Ксения Николаевна, вы вызваны в качестве свидетеля и обязаны говорить только правду...

— Правду? — Ксения Николаевна придвинула край косынки к глазам. — Правду?..

Она посмотрела на сына, заметила его растерянность и вдруг сорвала косынку.

— Сынок! — повалилась она перед клетушкой подсудимого. — Сыночек! Надо правду говорить! Люди-то подписались! За что?! Не могу я молчать боле... Надо открыться!

— Мама! — Игорь рванулся из-за барьера, но милиционер поймал его.

— Сынок! — всплеснулся голос Ксении Николаевны. — Люба к нам пришла! Насовсем! Жить надо тебе! А я всю правду открою суду... Как было все!.. Мне самой легче станет — любая каторга лучше, чем на душе все носить!

Она поднялась, вскинула голову, и голос ее заметался по залу:

— За мать свою сынок хотел сесть... Вырвал топор у меня из рук и приказал молчать, иначе руки наложит на себя: «Держаться не за что мне, мама, если ты сядешь в тюрьму — покончу с собой». Вот я и молчала! А Петю я кончила. Это правда!.. Страшный стал он совсем. Пришел пьяный и мне говорит: «Иди к блаженной своей, то есть к Фене, скажи: в последний раз прошу добром отдать план! Не отдаст — отправлю ее вслед за братом!» Взмолилась я: «За что же ты человека изводишь угрозами, Петя?» — «Не человека, а темный элемент! — объявил он. — И справедливости ради убрать его надо с нашей дороги! Не может такого у нас быть, чтобы ученые люди работали вхолостую, а темные да блаженные открытия производили! Да еще выродки, неподдающиеся нашему воспитанию! Очищу дорогу для Куликова и сына, чтоб тени не падало на них! Чтоб торжество у науки полное было, а не у темной силы! Чтобы сын мой ходил в открывателях, а не эта подкулачница!..» Попробовала я угомонить Петю, да где там... «Сейчас же иди да скажи ей: Крутый это передает... Она знает по нашим местам, за что такое прозванье я получил! Крутый ни перед кем в долгу еще не был. Выполнит дело, раз поручено...» Поняла я, покатился Петя — не остановить! А он топор мне кажет: «Иди, как приказываю, а то и тебе хана!»

Вывернулась за дверь я, потряслась в сенях да назад! А тут Игорек заявляется. Я назад в дом, а Петя на меня: «Мое приказанье не хочешь исполнять?!» А сзади Игорь! Побелел — и на отца. А тот с разгону-то продолжает на сына идти. И у меня тут все в голове замешалось: «Убьет Петя сына! Его он хотел убить и убьет сейчас!» Не помню, как и схватила топор и стукнула Петю, чтоб остановить... А получилось-то сильно... И упал он на порог.

Игорь сидел с закрытыми глазами, мучительно повторяя: «Что ты наделала, мать! Что наделала?» У прокурора то появлялся, то пропадал блеск во рту. Люся нервно перебирала листки в своей папке. Две полных женщины-заседателя повернулись к судье, хлопая глазами. Судья сосредоточил всю зрительную силу черных своих глаз на Игоревом лице, молча требуя от него подтверждения материнских признаний.

Но Игорь, закрыв глаза, раскачивался, и глухой стон тянулся из его груди, будто от удара в солнечное сплетение.

— Подтверди, сынок! Скажи, что в уме я сейчас!

Игорь вздрогнул.

— Правда это! — разнесся по залу его полухрип-полустон. — Но он сам довел маму до такого! У нее затмения начались! Она не виновата! Это он со своими приемами! А она не виновата! Он сам ее довел! Вы же слышали! Это чистая правда! От такого и здоровому не поздоровится! И сам он это себя! А мать не виновата!..

Голос Игоря оборвался. По залу разнесся шорох, напоминающий трепет листьев перед бурей в тайге.

Но судья опередил бурю: