— Да вы присаживайтесь, — оживилась все же Ксения Николаевна. — Могу чайком вас угостить.

Она кинулась к печке, но Женя с Гарькой остановили ее в один голос, заявив, что сейчас только от стола. Ксения Николаевна опустилась на табуретку, гости тоже присели.

— Суд-то будет народный, — наконец нашелся Гарька. — Можно человека осудить и засудить!

— Да я уж и не знаю, что делать, чтоб спасти сына, — зашлась Ксения Николаевна. — Ночей мне много не пережить одной.

Женя склонил голову, но побоялся поставить локоть на чистую скатерть. Все в квартире поражало чистотой, порядком, блеском посуды. Не верилось, что здесь произошла такая трагедия, на этом вот пороге!

— Нам от бабушки осталась Смоленская богоматерь, — сказал Женя ни с того ни с сего. — У вас это какая? — он показал глазами на икону.

— Курская, — ответила Ксения Николаевна. — Феня мне поднесла ее.

— Ну, а за что вам Феня могла подарить свою икону? — уцепился Гарька. — За какую такую особую услугу?

— Я все, что надо, уже говорила следователю Коровину и Людмиле Александровне, — произнесла Ксения Николаевна так, что скулы ее остались неподвижны. — И вам, Гарий Есифович...

— Вы не бойтесь нас, Ксения Николаевна, — вступился Женя. — Мы собираем смягчающие сведения... Чтобы помочь Игорю, как вы сами просили...

— Просила! — дрогнули скулы Ксении Николаевны. — Думала, соберутся друзья-товарищи Игорька да устроят ему сначала свой пересуд, чтоб знал он — не забыли его добрые люди!

— Мы и собрались сегодня, — сказал Женя, — обсудили все с Люсей и решили поискать чего-нибудь еще смягчающего, тетя Ксеня.

— Не по пятам искать надо! — вырвался стон из груди Ксении Николаевны, но сейчас же она уняла голос. — В самом Игорьке, думала, что увидите!.. Какую затаину!..

Хозяйка потянула на лицо косынку, и тень накрыла все, кроме кончика вытянувшегося носа. Гарька шагнул к плите, звякнул чайником и поднес Ксении Николаевне кружку. Она выпила воду, точно сама не видела чайника.

— Мы предполагаем, Ксения Николаевна, — продолжил Гарька, — что так просто это не могло случиться! — Он покосился на порог. — Должно быть, на наш взгляд, сильное душевное потрясение у Игоря! И вызвано оно чем-то таким, может быть, непонятным для вас, каким-нибудь жестом или словом...

— Все я обсказывала, — прервала Гарьку Ксения Николаевна и заученно стала говорить: — Пришел Игорек, встретил отца на пороге, побледнел и поднял топор...

— Неужели такая охватила его ярость от одного вида пьяного отца? — спросил Гарька.

— Заступническая ярость! — выкрикнула Ксения Николаевна и закрестилась на икону. — Бог свидетель — Игорек заступник...

— К сожалению, господа бога не призовешь в нарсуд, — засипел Гарька.— И получается, Игорь отыгрался за свои неудачи на еще большем неудачнике...

— Другое здесь, не то, — зашлась Ксения Николаевна от нервного толчка, — может сын за мать заступиться или нет?

Гарька кивнул, но губы его пошли вкривь.

— Для прокурора, Ксения Николаевна, картина прорисовывается более мрачная, а у защиты маловато аргументов... А могло быть и так, что у адвоката перевесили бы факты... Ну, узнай, например, Игорь, что отец только несколько минут назад вам такое сказал, что и здоровому человеку с ума сойти можно!

— Что такого мог Петя сказать мне? — как бы заинтересовалась Ксения Николаевна.

— Например, про то, что потом вскрылось на следствии из письма ее к Лукину, — вел свою линию Гарька.

— Что? — замерла Ксения Николаевна, точно прибитая к стене.

— Что если Феня не отдаст план, то отец Игоря, — держал дыхание Гарька, — расквитается с ней по-своему в тот же вечер!

Женька взял Гарьку за локоть: «Хватит мучить человека!»

Гарька раздумчиво натянул свою шапку на уши и пообещал:

— Мы сами еще постараемся... К Фене пойдем и к Любе... что есть, разроем...

Вслед за Гарькой Женя перешагнул порог, и они очутились в темноте. На ощупь выбрались во дворик и засеменили по тропинке, то и дело оступаясь в нетронутые обочины. Заговорили, позабыв о хиузе[5], обжигающем легкие.

— Ты предпочитаешь молчать, геолог!

— А ты давить на людей, душевед!

— Я устанавливаю диагноз!

— Не устанавливаешь, а склоняешь к ложным показаниям!

— Такой кремень, пожалуй, склонишь!

— Не видишь, она больше ничего не знает?

— Это ты ничего не видишь, поисковик, называется!

— Что она, враг своему сыну?

— И родные могут заблуждаться, а то и просто свое соображение иметь.

Гарька с ходу попытался забежать по расскольженной обочине на дорогу, но покатился обратно. Женя подхватил его сзади и подтолкнул на трескучий тротуар. Без Жениной помощи Гарька шмякнулся б очень сильно. Спор прекратился сам собой. Они вспомнили, с какими людьми предстоит им разговаривать.

На улице Мира можно было легко представить, как выковывался здесь человеческий характер. Первые землепроходцы высадились сто лет назад на диком берегу и наскоро срубили несколько зимовий. А когда в лотках блеснуло золото, звон топоров разнесся по всей долине. И скоро узкой полоски берега не хватило, пришлось лезть в голец. Улицы кривились, изламывались и заходили в тупик, как жизни самих старателей. Но главная улица Мира прорубала все эти кривулины от самого берега Витима до вершины Горбача: по ней шли когда-то в тайгу за старательским фартом и скатывались обратно ватаги копачей-горбачей. И теперь еще на строениях этой улицы лежал отпечаток буйного золотоприискательства.

Женя с Гарькой поравнялись с аккуратной полуземлянкой-полуизбушкой. Выкопал ее когда-то давно неудачливый приискатель, а жили в ней по сей день, и мачта антенны высилась рядом с выбеленной трубой. А рядом громоздился древний купеческий особняк в два этажа, с садиком и верандой для питья чаев. Дальше — крепкий и светлый под шифером дом. Украинская мазанка, выбеленная до синевы. Засыпной барак, что получил в народе солидную кличку «крейсер». Литовский дом с двумя острыми, как копья, башенками по углам. Избенка якута: во дворе олешки колышут кустами рогов и бренчат боталами. А вот шлакобетонный особняк, с мансардой, по типу подмосковных дач, будто пальма среди тайги. Далее темный провал — переулок Старательский. Потом плотный забор, оснеженные черемухи за ним, черные ставни Лукинского дома, против крыльца которого Женя стоял два часа назад. Рядом белыми стенами в глаза — Ванина мазанка. И как только она могла просочиться между лукинским и бандуреевским домами? Будто прошлое ужилось рядом с настоящим, а потом и перебралось в дом Бандуреевых.

Бывший дом Бандуреевых возвышался горделиво и справно. Ставни дома были закрыты, но в щелях серебрился иней от света. «Невероятно, чтобы и эти хозяева сказали нам что-нибудь, — подумал Женя с тоской, — если даже что и знают».

— Ну, что, — спросил Гарька, не глядя на Женю, — попытка — не пытка?

— Я должен удостовериться, — отозвался тот и свернул к крыльцу, — иначе замаюсь.

— Только ты не отмалчивайся, — попросил Гарька, — с двух флангов всегда лучше получается.

— Ладно, сам буду давить, — пообещал Женя, — здесь можно... Живут хорошо, успокоенно... Кому только ни продают свой овощ...

Крыльцо загудело под их ногами морозной утробой. На шум кто-то вышел в сени, отворил входную дверь.

— Кыто тута? — высунулась из проема стриженая голова на жилистой шее.

— Мы к вам по делу, — бодро начал Гарька.

— Кыкому тыкому делу? — загнусил Ваня.

— Понимаете, мы пришли кое о чем расспросить вас, — напирал Гарька.

— О чем рассыпоросить? — удерживал дверь Ваня.

— В связи с делом Игоря Бандуреева, — объяснил Гарька.

— Никаких таких дел мы не зынаем, — отрезал Ваня. — Картошка, капуста продаем, а других дел и зынать не хочем!

Он попытался захлопнуть дверь, но Женя отстранил Гарьку и удержал дверь перед самым хлопком.

— Дядя Ваня, пустите нас, — попросил он, — мы долго не задержимся...