«Дорогая Марта!

Наконец я смог узнать твою новую фамилию и новый адрес. Я пишу тебе это письмо с превеликой радостью и болью. Как радостно сознавать, что у нас есть сын, который вырос и превратился в прекрасного юношу. У меня нет ни малейшего сомнения теперь, что это мой сын. Ведь ты помнишь, Марта, те прекрасные месяцы, которые мы пробыли вместе, — май, июнь и июль 1945 года? Я до сих пор помню, как чудесно пахла сирень в ту майскую ночь, которую ты подарила мне. Потом у нас было много прекрасных ночей, но та, первая, была для меня неповторимой и незабываемой. И я помню, как ты была взволнована, когда сказала: «Жан, я беременна». Это было в июле. Наше счастье продолжалось, пока не вернулся твой Карл. Ты не захотела уехать со мной. Что ж… Я не виню тебя. Но ты не можешь совсем лишить меня сына. Немцы и так принесли много ужасного мне и моим близким. Во время оккупации Бельгии они расстреляли моего брата и сестру за помощь английским парашютистам. Моя мать погибла во время бомбежки. Я остался один, совсем один. Война и плен отняли у меня молодость. Но я был вознагражден за многое встречей с тобой в те дни, когда вдруг прекратился этот кромешный ад и мирное небо засияло над нами. Мы не верили своему счастью, что остались живы, и бросились очертя голову в океан любви…

После своего возвращения в Брюссель я думал, что забуду тебя, но я пытался обмануть сам себя. Все было напрасно. Я уезжал в Конго и снова вернулся, и меня неумолимо тянет туда, где живет моя первая любовь и мой сын, мой славный Эжен. Как он выглядит, Марта?

Что бы ты ни говорила, я должен вас обоих увидеть! Не для того ведь я искал тебя столько лет, чтобы сидеть в Брюсселе. Один мой старый приятель, который, представь себе, тоже живет в Рансдорфе, сообщил мне, что твой Карл на несколько дней выехал в Гамбург, вот я и решил послать тебе это письмо. Напиши, как мне лучше дать тебе знать, когда я приеду в Рансдорф? И как ты мне представишь Эжена?

Твой Жан Мюнш».

Эжен, Эжен? В помутившейся голове Реннтира прыгало это имя. Он никак не мог понять, о ком идет речь. Эжен, Эжен. Стоп! Так это же он говорит об Ойгене, о его восемнадцатилетнем белокуром красавце Ойгене. Май — июль 1945 года. А он вернулся в конце августа. Ойген родился 23 марта 1946 года. Они тогда оба страшно волновались. Преждевременные роды. Но мальчик был на редкость здоровый. Преждевременные роды… Жан Мюнш… Эжен Реннтир… Чужая кровь.

Гримаса отвращения исказила лицо Реннтира. Правой рукой он открыл ящик стола и, не глядя, на ощупь достал свой старый «вальтер».

— Эжен Мюнш… Эжен Реннтир… Пропорция нарушена. Чужая кровь, — еле слышно шептали его побелевшие губы.

Соседи не слышали выстрела. В этом отношении на «вальтер» можно положиться. Он никого не беспокоит.

— Роланд!

Напряженный голос, произнесший его имя, заставил его вздрогнуть. В распахнутых дверях комнаты стояла Эрика. От неожиданности он даже присел. Потом вскочил и бросился ей навстречу. От волнения и невероятности случившегося он совсем растерялся.

— Эрика! Эрика!.. — только и мог произнести он. В груди его неистово плескалось море чувств. Его волны с грохотом разбивались о невидимые скалы, и от этого в ушах стоял странный шум.

Он хотел ее обнять. Но она прижала свои руки к груди, и он натолкнулся на них, как на калитку, захлопнувшуюся у него перед самым носом.

Она смотрела на него с укоризненной улыбкой:

— Что же это ты, Роланд!

— А что? — Он с неподдельным удивлением смотрел на нее. — Ах, это? Пустяки! — быстро бросил он, но тут же понял, что так легко он не отделается.

— Честно говоря, я этого от тебя никогда не ожидала. Как мог ты связаться с этими чудищами из корпораций, да еще разрешить уродовать себя! Моника, подруга Гер да, мне вчера вдруг все открыла. «Знаешь, — сказала она, — я не могу больше молчать. Герд написал мне, что Роланд дрался на саблях и у него шрам через все лицо»…

— Ну вот глупости. Вечно он преувеличивает, — недовольно буркнул Роланд.

Ему было досадно, что о его поединке в подвале замка знало так много людей. Но на Герда обижаться он не мог. Он ему не доверял никаких тайн, и тот с самого начала занимал ироническую позицию по отношению к связям Роланда с корпорацией. Причем он этого не скрывал и всегда откровенно высказывал свое мнение. Роланд постарался перевести разговор на другую тему, однако Эрика мягко, но настойчиво добивалась от него ответа, чем объяснить его вступление в студенческую корпорацию. И странное дело, Роланд, обычно такой независимый и своенравный, не чувствовал против нее раздражения. Ему даже и в голову не пришла мысль о том, что в общем-то она не имела никакого права задавать ему эти вопросы. В любом другом случае он, пожалуй, сухо заметил бы, что все случившееся касается только его лично и поэтому не может быть предметом расспросов. Но Эрика… Ей удалось войти в его жизнь настолько естественно и непринужденно, что ее вопросы не только не задевали его достоинства, но были ему даже приятны. Причем он отчетливо понимал, что предмет разговора его не очень устраивал, но вот форма беседы доставляла ему радостное ощущение. Ему приятны были сами вопросы, ее беспокойство, неподдельное и искреннее, ничего общего не имевшее с чисто показной вежливостью. И ему захотелось постараться объяснить ей свой поступок так, как он его понимал сам перед собой, без утайки.

— Знаешь, Эрика, это все не так просто. Я уже давно слышал о корпорации, о ее традициях, не раз видел совместные встречи членов корпорации. Ты можешь этого не понять, но мне, как мужчине, хотелось быть вместе с ними. Студенчество для меня не только пора познания науки, но и жизни. Я всегда ценил товарищество, союз друзей по духу и убеждениям. Мне хотелось всегда быть среди ребят, за которых я мог бы, не колеблясь, пойти в огонь и в воду. Мужество, мужское достоинство, решимость, товарищеская взаимовыручка и верность — вот идеалы, которые я искал и которым мне хотелось следовать. В семье я этого не видел. Мой старший брат умер в голодном сорок шестом году от дизентерии, больше братьев и сестер у меня не было. Отец всю жизнь был почтовым чиновником. Случайно уцелел во время войны. Как он любит говорить, получил хайматшус 14 под Сталинградом; он был летчиком, и незадолго до окружения его подстрелил какой-то русский из винтовки. Пуля попала чуть ниже спины, его отправили в тыл на излечение. Так он миновал эту мясорубку. Но жизнь научила его быть осторожным и не совать нос в чужие дела. В школе я еще многого не понимал. А вот стал студентом, и меня неодолимо потянуло к дружбе с сильными людьми. Но так уж случилось, что все, кроме Герда, кого я знал и с кем мне хотелось быть вместе, были в корпорации. Они жили своей жизнью, скрытой от постороннего взгляда строгим ритуалом. Но за ним, как за высоким частоколом, окружавшим этот загадочный дворец, кипела интересная жизнь. Ты видела когда-нибудь, как они идут по городу в своей традиционной форме: черные высокие сапоги, светлые брюки и перчатки, расшитые золотом куртки, широкие ленты через плечо? Идут самозабвенно, не обращая внимания на окружающих, как будто они и впрямь уверены, что весь мир с замиранием сердца следит за их колонной и что всем хочется быть рядом с ними, вместе с ними. И они, Эрика, не так уж далеки от истины. Я не раз видел, как останавливались гейдельбержцы и ветераны на костылях и восхищенно цокали языками. А уж они-то знали толк в этом деле. И, не выдержав, кто-нибудь обязательно отмечал: «А ведь и в самом деле хорошо идут эти парни!» А потом я их видел в старинных пивных, где они снимают для себя отдельный зал, и туда никто посторонний не смеет сунуть носа. Там свои разговоры, свои песни и свои тосты. И знаешь, как неудержимо тянуло к ним! Так хотелось избавиться от мучительного чувства неполноценности!.. Шрам? Ну в конце концов это пустяк, дань традиции, и, кроме того, он не вредил еще ни одному мужчине.