— Прежде чем вынести наше решение, мы обращаемся с последним вопросом к Роланду Хильдебрандту: как он сам оценивает свой поступок и что может сказать в свое оправдание?

Наступила мертвая тишина. Раздавались лишь легкие потрескивания смолы на догоравших, факелах. Роланд почувствовал, как огромная тяжесть надавила ему на плечи. Он с трудом разнял запекшиеся губы. Во рту был чужой язык. Он был неповоротлив и непослушен. И Роланд не знал, поняли ли они те слова, что он произнес:

— Каждый из нас не только член корпорации, но и человек. Избивать женщину недостойно мужчины. Так меня учила моя мать, и я благодарен ей за это. Моя совесть чиста, и я не ищу оправданий.

Он замолчал. Наступила томительная пауза. Может быть, они ждали, что он скажет еще что-нибудь. Но Роланда охватило полное равнодушие. Он знал, что его участь решалась не здесь. Она была предрешена магистром, который слал сюда своих людей, которые неукоснительно выполнят его приказ.

Обвинитель резко повернулся и направился в боковое помещение, туда, где была раздевалка «железных рыцарей». За ним гуськом двинулись присяжные. Около Роланда остались лишь его двое телохранителей. Ушедшие совещались недолго.

Снова та же обстановка. И обвинитель оглашает приговор:

— За нарушение корпоративных обычаев и законов, за попрание святых принципов товарищества, за предательство интересов корпорации и национального долга, за измену клятве крови лишить Роланда Хильдебрандта высокой чести члена нашего братства и осудить его на одиночество с собственной совестью до полного осознания вины и раскаяния.

В то же мгновение телохранители потащили Роланда к тому месту, где копошились до этого присяжные. Не успел он еще постичь смысл приговора, как на руках его замкнулись тяжелые чугунные наручники, прикованные цепями к каменным глыбам подземелья. Цепи были из массивных колец. Но самое страшное заключалось в том, что они были настолько коротки и прикованы достаточно высоко, что Роланд мог лишь стоять, полуопустив руки, или же повиснуть на них всем телом. Иезуиты недаром шефствовали над студенческими корпорациями, и, как правило, магистры были членами этого ордена.

Судьи молча ушли, оставив Роланда в одиночестве. И в удаляющемся шуме их шагов звучали слова:

«…до полного осознания вины и раскаяния».

Роланд давно потерял счет времени. Он впал в полузабытье, наполненное кошмарными видениями. Тело, избитое ударами ботинок и кулаков, усталое от неестественной позы, одеревенело и больше ему не подчинялось. Цепи приковывали его к стене и не давали возможности двигаться. Когда руки затекали от напряжения и одинаковой позы, он двигал ими. Но он не мог ни лечь, ни сесть в нормальной позе. Если он сползал все же на пол, скользя спи-ной по стене, короткие цепи тянули вверх его руки и он напоминал фигуру сидящего, распятого на стене. Его окружала полнейшая темнота и затхлая атмосфера глубокого подземелья. Молодой, сильный организм сопротивлялся изощренному насилию. Но позиции были слишком неравны. И, оказывая отчаянное сопротивление, он все же сдавал их одну за другой. Вскоре к этим мучениям добавились муки голода и жажды. У Роланда начались галлюцинации. Он впадал в странное состояние. Ему чудились прекрасные видения. Вот он на берегу реки. Летний день. Он в окружении незнакомых, но доброжелательных людей отдыхает под сенью огромного дуба. Рядом стоят столы с обильными угощениями и напитками. Он с наслаждением уничтожает их, но не чувствует никакого насыщения. Роланд набрасывается на кушанья, он готов расправиться один со всем, что наставлено на столах. Но все эти айсбайны 36, свиные отбивные и котлеты, ветчина и колбасы, сочные, толстые, красивые, ускользают из его рук и не оставляют никаких ощущений. Когда он приходит в себя, действительность мстит грезам, и муки голода и жажды загоняют раскаленные гвозди в желудок и горло.

Роланд не знал, сколько дней он провел уже в подземелье. Сюда не проникали ни свет, ни звуки, и течение времени, казалось, остановилось, как река, скованная льдом. Он знал, что где-то в глубине под толщей льда так же, как прежде, текли воды, но на поверхности была застывшая мертвая зыбь. Умом он понимал, что время не замедлило свой бег, оно так же, как и прежде, отсчитывает секунды, минуты и часы; но чем дальше уходил от него тот яркий солнечный день, когда он на мгновение увидел Эрику и искаженное злобой лицо Дитриха, тем труднее ему было убедить себя в том, что время существует. Оно представлялось ему теперь в виде огромных старинных часов, помещенных в глубокой пещере. Часы состояли из множества колес и колесиков разной величины. Одни из них вращались медленно, другие быстрее, а самые большие делали едва уловимое движение. И если долго и пристально смотреть на эти большие зубчатые колеса, они совсем перестают двигаться, как будто взгляд, словно паутина, опутывает их и тормозит вращение. В пещере было темно и сыро, и Роланда часто охватывал страх. Сырость легко могла поразить часовой механизм, нарушить его тонкий, размеренный ход и прекратить бег времени. И тогда он знал: наступит полный мрак и небытие, потому что вне времени нет жизни. Иногда ему украдкой удавалось пробраться в пещеру к гигантским часам, и он осторожно смахивал с них пыль и протирал бесчисленные колеса и колесики. Это был изнурительный труд, отнимавший все его силы, изматывавший его так, что он терял сознание. А когда он приходил в себя, его усталые руки, прикованные цепями, безжизненно свисали со стен, как старые плети.

Муки жажды достигли предела. Сухой, шершавый язык больно обжигал нёбо. Роланд давно уже насухо облизал кусочки стены с обеих сторон, куда он мог дотянуться. Приближалась агония…

В этот момент под сводами подземельного зала послышались глухие шаги. Для слуха Роланда, отвыкшего от всех звуков, шаги чудились поступью тяжеловеса-великана. Темная фигура, закутанная в балахон, приблизилась к нему и молча приставила к губам флягу с водой. О, какое это было блаженство! Прохладные струи воды упали на горячие губы и спасли его желудок, который неминуемо должен был расплавиться. Жадными глотками он пил чудодейственную влагу, и она возвращала его к жизни. Таинственный посетитель поднес к его рту тюбик и выдавил питательную пасту. Они были «гуманны». Они не хотели, чтобы он умер. Они желали продлить его мучения.

Роланд слизал с верхней губы капли драгоценной воды. Жажда теперь мучила намного сильнее.

— Еще! — умоляюще прошептал он.

— Еще будет, когда придет раскаяние, — ответила маска, и Роланд узнал голос Фрица Радке по прозвищу Хорек.

Роланд вспомнил: Фриц, как тень, всегда следовал за белобрысым Дитрихом и послушно выполнял все его указания. Между ними существовали какие-то странные отношения, напоминавшие рабскую преданность невольника, с детства приставленного к своему господину. Дитрих никогда открыто не показывал свою власть над Фрицем, но болезненное подчинение последнего первому ощущалось всегда. Фриц отличался хитрым и боязливым характером, наглой подловатостью натуры и полнейшим отсутствием жалости к животным. Он проявлял свой садизм втихомолку, исподтишка, чтобы это не было известно другим. Однажды его застали за избиением кота, которого он посадил в нейлоновую сетку и подвесил к потолку. Он бил кота ремнем, видимо, очень долго, так что даже сам выдохся. Когда товарищи по общежитию вошли в его комнату, он стоял с ремнем в правой руке, вытирая левой, пот со лба, и глядел странными, блуждающими глазами на затравленное животное. Оказалось, кот сожрал кусок колбасы, и ему очень дорого обошлась такая неосмотрительность. Против своих товарищей Радке подличал тихой сапой и заблаговременно удирал в кусты, когда чувствовал опасность. Прозвище Хорек, данное ему за характер и маленькие хитрые глазки, прочно укрепилось за ним с первого курса.

Он, видимо, не должен был разговаривать с Роландом, и фраза вырвалась у него случайно, как накипь злорадства желчной натуры. Хорек тут же трусливо метнулся в сторону и исчез из зала. И снова вязкая тишина обволокла Роланда.