Следовательно, то, что называется «сленгом» можно считать поэзией повседневной жизни, потому что он выполняет почти такую же функцию, а именно – ярко выражает чувства людей о жизни и о том, с чем им приходится в жизни сталкиваться.

Вспомните человека из Главы 9, который ударил свою машину в «глаз». Также стоит вспомнить, что в некоторой степени, мы все делаем нечто подобное. Для наших чувств не существует предметов живой и неживой природы. Страх чувствуется одинаково как в отношении существа, так и в отношении объекта. Поэтому в выражении чувств машина может «лечь и умереть», мороз «щиплет» щёки, «злые» волны «рычат», разбиваясь о камни, дороги – «предательски» скользкие, горы «смотрят вниз» на море, пулемёты «плюют», револьверы «гавкают», вулканы «изрыгают» пламя, а двигатель «жрёт» горючее. Особый вид метафоры называется олицетворением, и обычно описывается учебниками по риторике как «одушевление неодушевлённых предметов». Мы можем лучше понять данный приём, если опишем его как не различение между одушевлённым и неодушевлённым.

Здесь не подразумевается, что из-за того, что метафора, образное сравнение и олицетворение основаны в основном на примитивных привычках мышления, их стоит избегать. Это одни из наиболее полезных приёмов общения, так как за счёт их ёмкой и оперативной аффективной силы пропадает необходимость изобретать новые слова для новых вещей или чувств. Они используются с этой целью настолько широко, что мы применяем их, не осознавая этого. Например, когда мы говорим о «носике» чайника, «ножке» стола или стула, «ветви» науки, и т. д., мы применяем метафору. Радиоволны «покрывают» зону; теории «строятся»; правительство «выкачивает» деньги налогоплательщиков. Даже в такой непоэтичной области как статья о финансах можно найти: рынки – «наводнены» акциями, долги «ликвидируются», цены «сбрасываются» или «взвинчиваются», и т. д. То есть, метафоры настолько удобны, что часто становятся частью обычного словарного запаса. Метафора, пожалуй – самый важный из всех языковых приёмов, за счёт которых язык развивается, изменяется, расширяется и адаптируется к нашим изменчивым нуждам. Успешные метафоры «умирают», то есть, они настолько плотно оседают в языке, что мы прекращаем думать о них как о метафорах.

Отвергать аргументы лишь потому, что они основаны на метафорах или на «метафорическом мышлении» – далеко не всегда справедливо. Значение имеет не само наличие метафор, а то, насколько эффективно они представляют реальные схожести.

Существует ещё один аффективный приём под названием аллюзия. Например, если мы, стоя рано утром на мосту в городе Сэйнт Пол, штат Миннесота, говорим:

мы вызываем у человека знакомого со стихотворением чувства, которые Уордсуорт выразил при виде Лондона ранним сентябрьским утром в 1802 году, и прилагаем их к городу Сэйнт Пол. Таким образом, за счёт некоего подразумеваемого образного сравнения, мы можем выразить наши чувства. Поэтому аллюзия – это простой способ выражения и создания оттенков чувств в слушателе. С помощью библейской аллюзии можно вызвать почтительное или набожное отношение; с помощью исторической аллюзии, например, когда мы говорим, что Нью-Йорк – это «современный Вавилон», мы можем быстро и эффективно сказать, что нам кажется, что Нью-Йорк – это крайне порочный и расточительный город, обречённый на уничтожение из-за греховности; с помощью литературной аллюзии можно вызвать те же чувства, что вызывает рассказ или стихотворение и спроецировать их на текущее событие.

Аллюзии, однако, работают в качестве аффективного приёма только, когда слушатель знаком с историей, литературой, людьми или событиями, на которые ссылается говорящий. Семейные шутки (которые практически всегда являются аллюзиями к событиям или воспоминаниям о событиях, произошедших с семьёй) приходится объяснять посторонним; классические аллюзии к литературе приходится объяснять людям не знакомым с классикой. Тем не менее, когда у группы людей – семьи или цивилизации – есть общие воспоминания или традиции, тонкие и эффективные способы общения становятся возможными благодаря аллюзии.

Это одна из причин, по которым молодое поколение заставляют изучать литературу и историю их собственных лингвистических или национальных групп; чтобы они понимали и разделяли сообщение в группе. К примеру, если человек не понимает такие утверждения как «Он – обычный Бенедикт Арнольд» или «Президент корпорации – это просто Чарли Маккарти; Бергеном здесь выступает генеральный директор», то он является в некотором роде посторонним по отношению к популярным культурным традициям современной Америки. Схожим образом, если кто-то не понимает применение аллюзий к известным личностям европейской и американской истории, используя известные строчки из Чосера, Шекспира, Милтона, Уордсуорта, или из библии короля Якова, или известные качества персонажей Диккенса, Теккерей или Марка Твена, то он тоже может считаться посторонним в отношении традиций людей, говорящий на английском языке. Поэтому изучение истории и литературы – это не просто приобретение изысканных достижений с целью впечатлить людей, как считают некоторые «практичные» люди, а необходимость для повышения эффективности общения и понимания того, что другие люди пытаются нам передать.

Метафора, образное сравнение или аллюзия могут быть использованы более сложным образом для придания юмора, пафоса или иронии за счёт создания конфликта между нашими более очевидными чувствами в отношении того, о чём идёт речь, и чувствами, вызванными самим выражением. В этом случае конфликтующие чувства превращаются в третье, новое чувство. Возвращаясь к вышеприведённому примеру, давайте представим, что мы смотрим на крайне мерзкую часть города Сэйнт Пол, и очевидно чувствуем неприязнь. Затем, с помощью цитаты Уордсуорта мы взываем к чувству очарования и величия. В результате чувство возникает не благодаря только виду и не только аллюзии, а их конфликту – резкое чувство несоответствия, которое заставляет нас либо смеяться, либо плакать, в зависимости от остального контекста. Существует много сложных оттенков чувств, которые можно вызвать каким-либо другим способом. Если, например, деревенского поэта называют «Милтон из Мадвилла»,[18] конфликт между позорными коннотациями «Мадвилла» и прославленными коннотациями «Милтона» производит комический эффект, за счёт которого поэту присваивается позор. Однако если из Крейгенпаттока может выйти Томас Карлайл, то нет причин тому, чтобы из Мидвилла не вышел Милтон. Этот, в некоторой степени, более сложный приём можно представить в виде диаграммы, заимствованной из математики:

Мы уже рассмотрели в нашем обсуждении «уклонов», что сами сообщения, даже если они не направлены на то, чтобы вызвать сильную реакцию в читателе, всё равно могут повлиять на его чувства тем или иным образом. Даже если вы доставите сообщение настолько хладнокровно и спокойно, насколько возможно: «Не смотря на то, что в наличии не было обезболивающих средств и хирургических инструментов, он сказал, что ногу придётся ампутировать. Он провёл операцию при помощи мясоразделочного ножа и топора, пока четыре человека удерживали пациента», большинство читателей сочтут такое сообщение крайне аффективным. Сами факты могут быть аффективными, но существует важное отличие фактов от других аффективных элементов в языке. В случае последнего, писатель или говорящий выражает свои собственные чувства; в случае первого, он «подавляет свои чувства» – то есть, делает утверждения таким способом, чтобы их можно было проверить, независимо от чьих-либо чувств.