— Понятно, — протянул я. — В таком случае, должен предупредить Тебя, что даже вне фургонов удар товарища по голове ради взятия его кошелька часто осуждается.

— Неужели? — удивился он.

— Представь себе, — развёл я руками. — У многих народов есть твердые предубеждения по поводу такого способа заработка.

— Интересно, — заметил алар.

— Ты же не хочешь получить удар по голове, не так ли? — спросил я.

— Конечно, нет, — согласился он.

— Представь себе, и они тоже.

— Но я-то — алар, — напомнил Хурта.

— А что, это имеет какое-то значение? — осведомился я.

— Это имеет все значения мира, — гордо заявил он. — Ты сможешь доказать, что это не так?

— Нет, — признал я.

— Ну, вот видишь, — сказал он довольный собой.

— И всё же уверяю Тебя, остальные народы не обрадуются этому, и Ты можешь с удивлением обнаружить, что сидишь на колу, или, что Тебя рубят на мелкие кусочки.

— Я вполне восприимчив к таким аргументам, — признался алар, — но я думал, что мы обсуждали просто моральные аспекты данной проблемы.

— Ты не должен вести себя в такой манере, — предупредил я.

— Но для меня нет ничего неприличного в том, чтобы поступить подобным образом, уверяю Тебя, — заявил он. — Кроме того, такое поведение находится в пределах моих прав.

— Это ещё почему? — спросил я.

— Но, я же — алар, — объяснил Хурта.

— В таком случае, пока мы путешествуем вместе, главным образом потому, что я не хочу быть посаженным на кол, или кормить слинов кусками своего мяса, я бы оценил, если бы Ты, хотя бы из уважения ко мне, если ничто иное Тебя не волнует, рассмотрел возможность воздержаться от осуществления некоторых из твоих законных прав алара.

— Надеюсь, у Тебя не будет никаких возражений, если бы некие щедрые товарищи захотели ссудить меня деньгами или даровать мне что-нибудь ценное? — поинтересовался он.

— Конечно, нет, — кивнул я. — Никто бы не стал возражать против этого.

— Замечательно, — обрадовался Хурта, я несколько расслабился. — Я боялся, что Ты мог бы быть склонными к разного рода эксцентричным оговоркам.

— Только не я.

— Превосходно! — радостно воскликнул парень.

Вокруг нас шумел поднимающийся лагерь извозчиков, один из многих ему подобных разбитых вдоль этой дороги людьми подвозящими припасы солдатам и наемникам Коса. До восхода солнца оставалось совсем немного. Возницы уже проснулись, и теперь занимались каждый своим делом. Кто-то ещё готовил себе завтрак, кто-то осматривал свои фургоны и запрягал тарларионов, а самые нетерпеливые уже выезжали на дорогу. Мне показалось, что здесь даже речи не шло о каком бы то ни было порядке следования фургонов, или распределении обязанностей по обустройству лагеря. Обозы, несмотря на их длину и численность, разнообразие их грузов, никак не организовывались. Это совершенно отличалось от ожидаемой мной армейской дисциплины, обычно применяемой к транспортировке и защите таких грузов. И честно говоря, я не мог понять очевидного нежелания со стороны Ара, использовать эту слабость линий снабжения косианцев.

— Ну что, Ты готов? — поинтересовался Минкон, возница того самого фургона в котором я и Фэйка вчера путешествовали, подтягивая упряжь своего тарлариона.

— Один момент, — отозвался я. — Стой смирно Фэйка.

Вплотную к нему, стараясь не мешать его работе, опустилась на колени Тула. Долго она не выдержала и попыталась прижаться щекой к его левому бедру. Но, похоже, Минкон не был настроем на игры и просто отпихнул её в сторону. Если с женщиной обращаться должным образом, то она быстро становится столь же послушной и нежной как собака. Все они желают быть полными пленницами любви, и никогда не будут полностью довольны, пока не станут таковыми.

— А Вы бы не хотели сделать меня до такой степени рабыней, Господин? — спросила Фэйка.

— Пожалуй, что да, — признал я.

— Ну, так сделайте же поскорее, — попросила она.

На Туле теперь была надета белая шерстяная туника. Минкон изготовил её из бывшей одежды, той, что ещё вчера она носила как свободная женщина. Туника была без рукавов и предельно короткой. Надо признать, ноги у Тулы были превосходные. Другую часть её бывшей одежды, возница разрезал превратив в своего рода платок, в который она могла бы завернуться в ветреную погоду. Обрезками ткани она обмотала свои маленькие стопы. Камни Генезианской дороги в конце Се-Кара уже были холодными.

Я полюбовался ногами Тулы. Они были почти полностью обнажены, её новая туника ничего не скрывала, что было подходящим для рабыни. На Горе, кстати, только рабыни обнажают свои ноги, и хотя они обычно это делают нетерпеливо, гордо и красиво, они понимают, что, в конечном итоге, желают ли они того или нет, выбора в вопросе у них нет никакого. Такие вопросы решают только их владельцы. И обычно им не требуется чрезмерно много времени на размышления, ведь большинство гореанских рабовладельцев — энергичные, сильные, властные мужчины. Так что обычным делом для порабощенных женщин является то, что большинство хозяев разрешит им, продемонстрировать пристальному взгляду свободных мужчин восхитительные формы и движения их бедер, икр и лодыжек.

И наоборот, ни одна свободная женщина не может позволить себе даже думать о том, чтобы обнажить свои ноги. Они бы просто не посмели сделать этого. Одна мысль об этом приводит их в панический ужас. Скандальность такого акта может запросто разрушить репутацию женщины. На Горе говорят: «любая женщина, которая обнажает свои ноги — рабыня». И действительно, в некоторых городах свободная женщина, которую застали бы с голыми ногами, попала бы в руки судей, и после короткого допроса, скорее всего, была бы приговорена к неволе. После того, как решение судьи будет оглашено, оно вступает в силу немедленно, переводя женщину в статус вещи. Иногда это делается публично, чтобы она была соответствующим образом опозорена, иногда конфиденциально, работорговцем, связанным с судьёй контрактом, чтобы, так сказать, чувствительность свободных женщин в городе не была оскорблена. В этом случае, её свежезаклеймённую, с ошейником на горле и мешком на голове, раздетую, закованную в цепи, превращённую в имущество, в груз, транспортируют на отдаленный рынок, где, будучи проданной, она начнёт свою жизнь заново, в качестве купленного домашнего животного, дрожа от страха, как беспомощная и низкая рабыня, каковой она отныне и является.

— Ой, — вскрикнула Фэйка.

— Осторожно, — шикнул я на неё, вытирая иглу, и убирая её в свой набор для шитья. — Не вздумай трогать ранки.

Она смотрела на меня мокрыми от слёз глазами. Кажется, она всё ещё боялась. В глазах девушки застыло выражение своего рода удивления и страха. Ей всё ещё было трудно осмыслить, чудовищность, с гореанской точки зрения, конечно, того, что только что было сделано с ней.

— Больно? — спросил я.

— Нет, — ответила она.

Я стёр крошечные капельки крови, и закрепил на ней маленькие предметы.

— Они красивые, — восхищенно заметил Хурта.

— Они дешёвые, — поправил я.

— Ну, это правильно, — кивнул он.

Мне бы не хотелось, чтобы свободные женщины, периодически нападающие на девушку, в гневе сорвали бы эти штучки. Я повернул голову Фэйки из стороны в сторону. Да, пожалуй, Хурта был прав, смотрятся они прекрасно. Удивлённо хлопавшая глазами рабыня теперь носила серёжки.

Я снова полюбовался ногами Тулы. Конечно, обнажённые на всё длину ноги, нагло торчащие из-под короткой туники, действительно были признаком рабства. Только рабыня могла быть столь обнажена. Несомненно, Минкон гордился своей собственностью. Она принадлежала ему, и он хотел ясно показывать всем, что она рабыня. Но всё же, это не имело той же важности, как некоторые другие признаки неволи, неопровержимые, необратимые, безошибочные признаки, признаки полной деградации, настолько фундаментальные, что их обычно помещают только на самых восхитительных и самых низких из всех рабынь. С этой точки зрения обнажённые ноги Тулы, не шли ни в какое сравнение с проколотыми ушами Фэйки.