— А-а, — протянул Владимир.

Вот как. Надо же, сукин сын попал в самую точку. И тут надменный Гиршкин немного смягчился. Оно и понятно: лучшего комплимента человеку двадцати пяти лет, чем похвала его проницательности и опытности, не сыскать. Да и айовец был, как мы уже говорили, большим, симпатичным, встрепанным львом (как бы Владимиру хотелось походить на него) и уверенным в себе настолько, что делился интимными подробностями за первой же бутылкой пива. К тому же у Коэна были красивые руки, по-деревенски крупные, руки настоящего мужчины, и он наверняка успел переспать с самыми разными женщинами. Владимир, который тоже стремился стать настоящим мужчиной, предпочел подружиться с Коэном. Владимир не ожидал, что потребность в дружбе и близости возродится столь скоро после его бесславного бегства из Нью-Йорка, однако явственно эту потребность ощущал. Он остался общественным животным, и тереться среди себе подобных ему было необходимо. Опять же, его выбор пал на льва. Вальяжного бродячего зверя.

В конце концов Коэн попросил Владимира показать стихотворение о матери.

— Оно еще не закончено, — покачал головой Владимир. — Извини.

Повисла долгая пауза. Коэн, в течение четверти часа распинавшийся о своем отце, наверное, обиделся, когда ему не ответили взаимностью. Но вскоре принесли запеченную свинину, о своем приближении официантка предупредила кашлем.

— Ты так и не сказал, что же развивает ваша фирма, — напомнил Коэн.

— Таланты, — ответил Владимир. — Мы развиваем таланты.

Когда Владимир и Коэн разделались со свининой, солнце уже приготавливалось ко сну в речных водах. На мосту Эммануила наяривали на саксофонах уличные музыканты, перед каждым стояла коробка из-под обуви «Бата» с бархатной тряпочкой на дне; слепой аккордеонист на пару с женой надрывно и под несмолкаемый звон монет орали немецкие застольные песни; две юные игривые блондинки из Калифорнии представляли «Гамлета», столованские парни пялились на них и свистели, соотечественники смущались и не подавали. В воображении Владимира вся эта допотопная коммерция и шоу-бизнес превращали мост в древнюю переправу, каменную ковровую дорожку, протянутую из замка и накрывшую весь город. По обе стороны моста высились статуи святых, почерневшие от угольной пыли, они корчились в героических позах.

— Смотри, — Коэн указал на три непонятные фигуры, прятавшиеся в складках одеяний двух величественных святых, — вот дьявол, вон там турок, а тот еврей.

Ну вот, мы опять вернулись к великой теме Коэна. Владимир выдавил улыбку. После обеда он был весел и доволен собой, но знал: его настроение как глина, из которой могучий алкоголь способен слепить что угодно, и не хотел, чтобы какой-нибудь трагический поворот истории испортил ему вечер.

— Почему их поместили под святыми? — спросил он из вежливости.

— Они их поддерживают, — ответил Коэн. — Это группа поддержки.

Владимиру не хотелось расспрашивать дальше. Ясно, они имеют дело со средневековым юмором, но что они понимали, эти столпы христианства? И земля у них была плоской, и логика вечно хромала. А сейчас, между прочим, 1993 год, и за исключением назревавшей бойни на Балканах, в Африканском Роге, бывшей советской периферии, ну и привычной резни в Афганистане, Бирме, Гватемале, Западной Сахаре, Белфасте и Монровии, мир вполне вменяем.

— А теперь пойдем, я покажу тебе мое самое любимое место, — сказал Коэн и резко прибавил шагу.

Владимир едва поспевал за ним. В мгновение ока они, сбежав с моста Эммануила, оказались на набережной. Проскочив мимо церквей, особняков и одинокой пороховой башни, заброшенной судьбой на эту сторону Тавлаты, они свернули в уютную улочку, взбиравшуюся на городской холм вдоль стены замка. Здесь на приземистых купеческих хороминах красовалась мозаика с изображением старинных ремесел и шутливых семейных гербов: три крошечные скрипки, растолстевший от вековой неподвижности гусь, печальная лягушка. Владимир поискал глазами корнишон — а вдруг у его семьи отыщутся корни в Праве[30].

Холм он одолел с трудом. Воздух Правы был смертельной отравой; сама жизнь здесь, казалось, пахла углем. Коэн, напротив, чувствовал себя прекрасно, хотя теперь, когда его новый друг принял вертикальное положение, Владимир отметил, что на заду тот носит груз более тяжелый, чем следовало бы, да и ляжки пострадали от местных свиных шедевров.

Меж тем Коэн нырнул в еще более узкий проулок, который вскоре выродился в нечто, что уже и улицей нельзя было назвать: пятачок на стыке задних стен четырех пастельного цвета домов. Писатель уселся на крыльце перед фантомным дверным проемом, давно превратившимся в глухую стену, и объявил, что вот эта клетушка с естественным освещением и является самым прекрасным уголком в личной Праве Перри Коэна. Именно здесь он сочиняет стихи и заметки для городской англоязычной газеты с прискорбно неуклюжим названием «Прававедение».

Значит, это и есть любимое место Коэна? Ради этого они пробежались вверх-вниз по четырем холмам Правы? Весь город (за вычетом Ноги) — бесконечная череда живописных видов, однако Коэн выбрал самый тесный, самый прозаический уголок Восточной Европы… Даже в панеляке, куда поселили Владимира, больше выразительности. Стоп. Владимир снова огляделся. Ему надо научиться мыслить, как Коэн. Это ключ ко всему. Сто лет назад он научился думать, как Франческа и ее друзья, нью-йоркские небожители. Теперь он опять должен адаптироваться. Почему Коэн считает это место таким особенным? Смотри внимательно. Думай, как он. Ему нравится это место, потому что…

Понял! Потому что в нем нет ничего особенного, что позволяет Коэну чувствовать особенным себя. И не таким, как все. Приехав в Праву, он совершил неординарный поступок, а затем подтвердил свою неординарность, выбрав этот закоулок. Владимир все понял и был готов продолжать.

— Перри, я хочу, чтобы ты сделал из меня писателя.

Коэн мгновенно вскочил. Возвышаясь над Владимиром, он простер руки, явно приглашая к объятию, которым они скрепят достигнутое соглашение, после чего потреплют друг друга по волосам в знак полного взаимопонимания.

— Писателем или поэтом? — уточнил Коэн.

Он часто дышал, как пожилой, грузный человек.

Владимир задумался. Стихи, вероятно, пишутся быстрее, чем проза. Скорее всего именно по этой причине Коэн выбрал поэзию.

— Поэтом.

— Ты много читал?

— Ну… — Владимир выдал список, которым мог бы гордиться сам Баобаб: — Ахматова, Уолкотт, Милош[31]…

Нет, нет. Коэн и слышать о них не хотел.

— Тогда Бродский? Симик?[32]

— И на этом остановись, — сказал Коэн. — Видишь ли, как большинство начинающих поэтов, ты уже прочел слишком много. Не смотри на меня так. Я правду говорю. Ты чересчур начитан. Для чего мы приехали сюда, в старый мир? Не для того ли, чтобы избавиться от багажа нового мира?

— А-а, — протянул Владимир.

— Чтение не имеет ничего общего с писательством. Это диаметрально противоположные вещи, они отменяют друг друга. Послушай, Владимир, ты действительно хочешь взять меня в наставники? Если так, предупреждаю: ты должен быть готов к риску.

— Искусство без риска — застой, — заявил Владимир. — Перри, я хочу стать поэтом, потому и отдаюсь в твои руки целиком и полностью.

— Спасибо, ты хорошо сказал, — одобрил Коэн — Ты славный парень. И очень смелый. Давай-ка…

Они обнялись, как и задумывал Коэн. Владимир сжимал писателя изо всех сил, радуясь богатому дневному улову — двум добрым друзьям (первым был Костя). Пребывая в благовонных объятиях Коэна, Владимир даже решил поставить айовского еврея у основания своей финансовой пирамиды, там, где под ворохом бумажных векселей будут скапливаться доллары и немецкие марки.

— Перри, — сказал он. — Совершенно ясно, что мы станем друзьями. Ты ввел меня в свой мир, и я обязан ответить тем же. На самом деле я довольно богат и обладаю некоторым влиянием. Я не шутил, когда говорил, что моя фирма развивает таланты.