Мы вошли в помещение, здесь было тепло. Чжао Сочжу предложил мне присесть на кан[36], сам же поспешил развязать веревки, которыми мальчики были привязаны к столу. Освобожденные от пут малыши, как цыплята, которых выпустили из клетки на волю, запрыгали, забегали по комнате. Склонившись к очагу, Чжао Сочжу достал печеный, еще дымящийся батат, разломил его на две части и дал каждому из сыновей по половинке, сказав при этом:

— Бегите на двор, поиграйте!

Оба мальчика с почти неотличимыми друг от друга личиками, одинаково пухленькими, с грязными ладошками держали свои порции батата. Их мордашки с еще не высохшими слезинками весело заулыбались, потом близнецы, завизжав от восторга, друг за другом выскочили во двор. На ножках квадратного стола остались болтаться не слишком длинные пеньковые веревки.

Чжао Сочжу налил мне полную чашку кипятка, подал печеный горячий батат, взятый им с очага. В семьях крестьян, живущих на севере, к гостю всегда относятся прямодушно, бесхитростно, чистосердечно, не выказывают особых церемоний, поэтому и мне не было нужды отказываться ради приличия от предложенного угощения, говорить множество пустых любезностей.

Я давно свыкся с нравами этих людей. Без лишних слов я взял кусок батата, принялся за него, запивая горячей водой из чашки. Я себя чувствовал непринужденно, достал сигареты, предложил ему одну, он также принял ее без церемоний. Судя по тому, как неумело, большим и указательным пальцами, он держал сигарету, я понял: привычки курить у него нет. Разминая сигарету, он сжимал ее слишком сильно: пальцы у него были все-таки грубоваты.

Сперва я поболтал с ним о том о сем, потом перешел к делу. Я выложил ему все, о чем передумал после встречи с Чжо Найли. Я ставил себе целью убедить его согласиться на развод. Полагаю, что говорил я убедительно, формулировки выбирал удачно, растолковывал все с исчерпывающей полнотой и логикой. Пока я держал свою речь, он, опустив голову, молча курил, видимо, не хотел ни в чем опровергать меня. Но когда я произнес слова «У вас нет общего фундамента для чувств, значит, ни о какой…», он быстро поднял голову:

— Чего? Что еще за фундамент? Что это ты говоришь?

Я обратил внимание на то, с какой силой он хмурил брови: от мысленного напряжения между бровями у него образовался большой желвак. Мне стало ясно: слова убеждения, которые я очень старательно, вразумительно и складно пытался донести до него, потрачены впустую.

— Духовный мир у таких супругов, как вы, совершенно различен, — пояснил я.

Вообще-то я избегал разговаривать с крестьянами подобным языком, но сегодня это происходило, верно, потому, что я еще находился под впечатлением вчерашних рассуждений Чжо Найли.

Чжао Сочжу после моего пояснения сделал огромные глаза, будто почуял в моих словах что-то совсем несуразное.

— Чего? Что за духовный мир? — сказал он.

— Духовный, — и я пустился было терпеливо объяснять значение этого слова, — это когда у человека есть свои мысли, мечты, влечения, интересы, стремления…

— Чего? Чего? Чего ты мелешь! — громко воскликнул он. — Куда ей нужно стремиться?

Кажется, он не совсем понял мои слова, но общий их смысл, видимо, расценил как неблагоприятный для себя. Он разнервничался.

Его бесконечное «чего» выбило у меня почву из-под ног, я не мог дальше излагать свои мысли. Слова, которые я обдумал загодя, утратили смысл и силу. Я остро ощутил: эти два человека — Чжо Найли и Чжао Сочжу — существа из разных веков, разных эпох, разных миров, даже разных общественных формаций.

Грубый камень, лежащий на земле, и облако, парящее в небесной выси, — что общего между ними?! Как возможно их объединить? Все это заставляло меня еще больше верить доводам Чжо Найли в пользу развода, склоняться на ее сторону. В эти минуты во мне невольно поднималось нечто вроде презрения к Чжао Сочжу, внешне простецкому, а если заглянуть глубже, невежественному крестьянину.

— Зачем тебе нужно, чтобы она страдала всю жизнь, всю жизнь мучилась? Вы же абсолютно разные люди!

— Чего?

Из того, как громко прокричал он это слово, было ясно: разозлился он всерьез, даже шрам на лбу приобрел кроваво-красный оттенок. Своего состояния он скрывать не пытался, недовольство мной выражал откровенно.

— С нами ты не жил, откуда ты знаешь, что ей горько? Зачем брешешь, что я хочу, чтобы всю жизнь она горе мыкала? Не спрашивай чужих, узнай-ка у нее самой, она-то ведь семь годов прожила в моем дому. У нее что, еды недоставало, одежи не хватало? Попытай у нее, как перешла в дом ко мне, я хоть раз погнал ее в поле? Она, два мальца да я — четыре рта; что, не я, Чжао Сочжу, жилился, чтобы заработать, наполнить эти рты? Не веришь? Пойдем по двору, вокруг дома! Чаны полны воды, жито в сусеках не переводится, в погребе разный овощ есть, вон куры, утки, свинки, добавь еще корову, от темна до темна я один хлопочу, обихаживаю их. Каждый день на столе яйца… Совесть-то у людей должна быть всегда! Да чтоб в груди она лежала прямо, а не вкось да вкривь. Ладно, пускай мои слова не в счет, тогда сходи в бригаду, поспрошай, ежели кто скажет, что у меня в дому она горе мыкала, разведусь с ней враз: мешкать да волынить не стану! Добавлю еще: Чжао Сочжу не силком ее взял. По своей воле пошла за меня. Про то узнать можешь у бригадного счетовода Чжао!

Слушая его раздраженную речь, я инстинктивно чувствовал его искренность и был уверен, что в его словах нет ни капли лжи, все в них правда. Из своего опыта общения с крестьянами я знал: их интересуют факты в чистом виде, они редко толкуют об эмоциях, переживаниях. Доказательством подлинности доводов для них служат факты как таковые. И никакое красноречие не способно сбить их с этой позиции. Я примирительно похлопал его по твердому, как камень, плечу и, улыбнувшись, сказал:

— Товарищ Сочжу, ты сперва успокойся. Я другое имею в виду. Я хочу сказать, что Чжо Найли нужно не это — не наесться досыта, не одеваться тепло; ей нужна духовная жизнь, жизнь, основанная на чувстве, ты понимаешь?

— Чувства — не чувства! Человек я грубый, таких слов не знаю. К ним троим я отношусь хорошо, совесть моя чиста, вот и все! Как ни говори, я не колотил ее, не бранил, не ругался с ней. В доме все делал так, как ей охота. Захочет купить чего-нибудь — напишет записку, я — на велосипед, мчусь в город. Ноги отваливаются, а я все же добываю то, что ей охота купить. Жила как следовало. Не знаю, отчего так рассердилась? Подавай ей развод — и баста! Как сгинула, уже четыре месяца прошло. Детей без ухода бросила. Мне каждый день надо в поле, приходится вот привязывать мальцов к столу…

— Неужели привязанными они остаются целый день? — не удержался я от вопроса, бросив взгляд на веревки.

— Ну, не на целый, так на полдня. Глянь на веревки! Нельзя делать их слишком длинными, не то они доберутся друг до друга, не ровен час, подерутся, исцарапают лица. Теперь я и отец, и мать. Пускай бы она сказала, где я оплошал перед ней, укажет, что не так, я бы пересилил себя. А она эвон как, обязательно хочет развестись. Не согласный я! Разойдемся, что с детьми станет? Мне тридцать с гаком, один долго не останусь, женюсь опять, а мачеха, поди, забижать их будет! Да и другое возьми: ни с того ни с сего мужик развелся; слухи разные по деревне пойдут, судить да рядить будут, подумают, я, Сочжу, мол, натворил бог весть что, паскудство какое, бабу-то свою прогнал. Кто же тогда пойдет за меня? Скажи, как мне жить дальше? И так по деревне языками всякое чешут…

Выговорившись, он немного успокоился, его гнев перешел в мучительную боль: большими, огрубелыми ладонями он закрыл лицо, пряча горестную гримасу.

У меня есть серьезный недостаток: я слишком мягок, легко поддаюсь чужому влиянию. Думается, однако, что никто бы не остался беспристрастным, выслушав эту идущую из глубины души правдивую исповедь. Да необязательно и слышать, достаточно было видеть то, что видел я, чтобы не остаться равнодушным.