Что же, этот стиль, наивный и примитивный, несопоставим со стилем «восьми великих с гор»? Его, разумеется, не изучают в институтах. Профессора преподают академическую живопись, крестьяне же творят по вдохновению, и кто знает, что есть настоящее искусство? Но ты попробуй сделай по образцу такую же игрушку, у тебя получится мертвая копия, в то время как в оригинале каждый штрих выглядит как живой. Удивительно! Вот уж не ожидал, что в глинистой почве этой глухой бедной деревушки рождается не только арахис и батат, но и настоящее искусство! Особенно любят здесь синий цвет. Он доминирует над всеми другими и в самом деле удивительно хорош.
Когда я поинтересовался, откуда взялась эта игрушка, мальчик ответил, что у «вонючего старика с коромыслом». Выяснилось, что старик жил в соседнем уезде в деревне Тайтоу, где все умели лепить глиняных человечков.
И вот в свободный день, никому ничего не сказав, я засунул за пазуху все свои сбережения — четыре юаня, один цзяо и семь фэней[19], — прихватил холщовый мешок для глиняных игрушек и, пользуясь утренним туманом, незаметно выскользнул из Циншишаня. Я был ссыльным, и никто не посмел бы отпустить меня.
В деревне Тайтоу я спросил у первого встречного крестьянина о старике с коромыслом, но он, узнав, зачем я пришел, тут же потащил меня к себе. В дровяном сарае за домом он приподнял несколько поленьев, и я очутился в мире глиняных фигурок, достойном называться народным дворцом Лофу. Тут были человечки и лошади, кошки и собаки. Человечки — большие, высотой в два чи[20], и маленькие, с палец величиной. И каждый по-своему глядит на тебя, у каждого свой характер, одежда: у одного на красное платье наброшена зеленая накидка, на голове шапка с синим верхом и желтым шариком на макушке, у другого… словом, глаза у меня разбежались. И только успокоившись, я смог выбрать несколько совершенных по выразительности фигурок.
Крестьянин принял меня за розничного торговца и просил назвать цену. Я забеспокоился, хватит ли денег, но запросил он всего каких-то два юаня. Два юаня за эту гору сокровищ!
На радостях я выложил ему три. Он помог мне переложить игрушки рисовой соломой и подложил на дно мешка старой ваты. В разговоре он упомянул село Баньпуцзы за рекой, где живет старуха Хуан, родом с острова Чандао из Шаньдуна, мастерица вырезок из бумаги по прозвищу «Хуан — волшебные ножницы». Он рассказал, что когда-то она была просватана в эту деревню и в приданое получила сто восемь глиняных фигурок — ста восьми военачальников из Ляншаньбо. Те, кто видел их, говорили, что они выразительнее театральных масок. Старуха Хуан, дорожа ими, никогда не делала с них глиняных копий на продажу. Это были фамильные реликвии, перешедшие ей от предков, у нее на родине они тоже были уникальной редкостью. Услышав про это, я взвалил на спину мешок с глиняными человечками и чуть не бегом припустил к реке. Я перешел ее вброд, легко и весело шлепая по воде и поднимая брызги, похожие на мириады хрустальных цветов.
Когда я отыскал в деревне старуху Хуан, она сначала сказала мне, что я ошибся, и, лишь узнав, что я художник, плача и утирая слезы, поведала, как в дни кампании шестьдесят шестого года члены рабочей группы от народной коммуны силой отобрали у нее эти фигурки и, обругав их «старьем», на глазах у нее разбили их вдребезги.
Это так живо напомнило мне мои собственные невзгоды, что я сразу же почувствовал родственную близость к ней. Она вытащила из сундука небольшую вещицу, вроде керамической пиалы. Это был осколок глиняной фигурки. Единственное, что у нее осталось. И хотя сохранилась всего половина лица, с первого же взгляда я узнал Ши Цяня: вогнутый черепок так и дышал смекалкой и силой. Я с изумлением потирал руки, не смея дотронуться до него. Было совершенно ясно, что в мире могла быть только одна такая коллекция, теперь же нет и ее.
Лицо старухи Хуан все в паутине тонких морщин разгладилось, и она улыбнулась мне. Она подняла спящую на лежанке внучку, откинула циновку и вытащила оттуда матерчатый чехол и лист сложенной черной бумаги. Затем вынула из чехла блестящие ножницы, расправила на столе лист бумаги и сказала мне:
— Я сделаю вам вырезку из бумаги.
Ножницы, поблескивая, быстро задвигались в ее руках. Обрезки бумаги под звонкое щелканье ножниц мелким дождем падали на стол. Она то так, то этак сгибала бумагу, разрезая ее в нескольких местах, и черный лист, словно пойманная ласточка, трепетал в ее руках. Через полчаса она разложила на лежанке вырезку из бумаги величиной примерно в квадратный метр.
— Уже два года не вырезала, руки отвыкли, — пояснила она. — Это называется «золотые рыбки в пруду»[21].
Я уставился на вырезку, глазам не веря, что с помощью ножниц и бумаги можно изобразить такую диковинную феерическую картину подводного царства со всеми его чудесными обитателями, удивительными тайнами и несметными сокровищами. Просто не укладывалось в голове, что деревенская старуха может так органично и легко, по своему разумению использовать такие сложные средства выражения, как гипербола и метафора, обладать такой художественной фантазией! Переходы линий были естественны и свободны — от тонких, с волосок, до толстых, с коровий хвост. Особенно хороши были жирно-черные узловатые линии, исполненные жизненной силы…
В моем сознании смутно брезжила мысль, которую я раньше затруднялся сформулировать. Мысль о том, что древнее искусство Китая в период от Ханей до Танов[22] с его чудесным буйством фантазии, героическим духом, смелостью в изображении жизни, тонким чувством прекрасного и такой поразительной силой воздействия постепенно, по мере упадка феодальных династий, хирело, подлаживаясь под вкусы знати. Но так было только с дворцовым искусством. В действительности главный источник его жизненной энергии никогда не иссякал. Искусство жило в народе! Начиная с древнейших наскальных изображений, каменных пещер, бронзовых изделий, изображений, выгравированных на камне, ритуальных погребальных статуэток и кончая нынешними народными новогодними лубками, глиняными игрушками, вырезками из бумаги, фарфоровыми изделиями, наше национальное искусство, как и встарь, своей могучей жизнестойкостью обязано широким народным массам. Почему бы нашим художественным училищам не переехать сюда, поближе к народу? Глядя на эту простую деревенскую старуху, я возбужденно размышлял о том, что наши Пикассо в народе, наши Матиссы в народе. Вот кому суждено быть истинной королевой современного искусства!
Она рассказала, что с детства жила у моря и хорошо знает всех этих рыб. Она показала мне на вырезке морского конька, камбалу, окуня, зубатку… не было только акул. Ее тридцатилетний муж, ныряльщик за жемчугом, погиб от зубов акулы, оставив ее вдовой. У нее на родине такие вырезки из черной бумаги приклеивали на потолок, чтобы, рассматривая их, спокойно отходить ко сну. Понятно, что ей тяжело было бы изо дня в день видеть перед глазами акул: они не дали бы ей уснуть.
Я кивнул головой, показывая, что понимаю ее. Общность пережитого часто лежит в основе взаимопонимания людей.
Не зная, как отблагодарить старую Хуан, я выгреб из кармана все оставшиеся деньги, чем не на шутку рассердил ее. Она напустила на себя суровый вид, на лицо набежали морщины. Скорей всего, это ее последняя работа, сказала она, а за последнюю денег не берут. Я сложил вырезку вчетверо, зажал между кусками циновки и положил в мешок. Прощаясь с этим подлинным мастером искусства, я, улучив момент, все-таки засунул деньги под подушку крепко спавшей внучки.
На обратном пути стало накрапывать, потом дождь полил вовсю и вымочил меня до нитки. Испугавшись не за себя, а за свой мешок, я решил заглянуть в шоферскую. Это была просторная, крытая камышом мазанка, посреди которой стоял бензобак, переоборудованный в плиту без дымовой трубы. От дыма и пара, поднимавшегося от стоявшего на плите супа с лапшой, в комнате стоял густой туман. Шоферы и путники из дальних мест гурьбой толпились у печи, жались ближе друг к другу, остальные лежали на соломенных подстилках, укрывшись рваными ватниками, и громко храпели. От жаркой печи и бликов пламени лица людей были гранатового цвета.
