У Чжунъи весь пылал от выпитого байгара. Он был удивлен, напуган и в то же время смущен: вот, мол, кто-то извиняется перед ним, кается, просит прощения… Словно одаренный незаслуженной милостью, он сидел, и слезы благодарности дрожали на его ресницах. Схватив рюмку, он высоко поднял ее и произнес с несвойственным ему волнением:
— Прошлое… пусть останется прошлым! Давай выпьем до дна!
Чжао Чан, тоже взволнованный, нетвердой рукой наполнил рюмку до краев. Оба выпили залпом; наступила новая степень опьянения, врата души распахнулись еще шире.
Чжао Чан заговорил, роняя слезы:
— Ты, брат, так ко мне великодушен, я просто не знаю, как быть… Главное, ты верь мне! Чжао Чан тебя больше никогда не подведет. Не думай, я не из тех, кто карабкается наверх по плечам других! Я тебе больше скажу… За эти два года у меня наконец-то на все глаза раскрылись. В начале кампании я ведь тоже ярился: мол, вперед, в бой, нанесем смертельный удар! На своих же товарищей как на злейших врагов смотрел. Теперь вот самому смешно — взрослые люди, а вели себя как драчливые мальчишки. Какой-то бес попутал! Дни и ночи в нашем штабе просиживал, домой идти не хотел! С детства был смирным, воспитанным, в жизни ни с кем не дрался. А тут получил такую взбучку — голова, как спелый арбуз, трещала!.. Теперь обе фракции объединились, взялись за руки, заговорили о мире. А попробуй спроси их, из-за чего разгорелась вражда, — не ответят. Сегодня ты меня прорабатываешь, завтра — я тебя. Допрорабатывались — ни одного незапятнанного человека не осталось. А кому от этого выгода? Ведь все мы — простые пешки. Кто-то бросил нас на доску, мы и давай сражаться друг с другом. А прошла нужда — опять засунули в коробку. Вспомнишь обо всем, и так муторно становится!
К этому моменту Чжунъи уже почти не различал лица Чжао Чана и еле разбирал его слова. Однако какой-то инстинкт, никогда не покидавшее чувство грозящей опасности подсказало ему: в этих словах таится угроза, нарушено суровое табу. Он еще раз покачал головой — на этот раз амплитуда колебаний была особенно большой — и промолвил заплетающимся языком:
— Ты это, поосторожнее, думай, что говоришь. А то согнут, понимаешь, так — до конца дней не выпрямишься…
В залитом алкоголем мозгу Чжао Чана, видно, оставалось еще маленькое сухое местечко. Тирада У Чжунъи, словно разряд молнии, заставила его передернуться. Хмель в одно мгновение сошел с него. Вытаращив покрасневшие глазки, он уставился на Чжунъи, который сидел напротив, продолжая раскачиваться, как корабль в бурю, и повторял нечто маловразумительное:
— Нехорошо, нехорошо… Твои слова, понимаешь, реа… реа…
— Реакционные, думаешь? А что я такого сказал?
Чжунъи вдруг потерял равновесие, резко накренился влево и, если бы не ручка кресла, свалился бы на пол. Окончательно сломленный вином, он не отвечал ни на какие расспросы Чжао Чана.
Чжао уложил его на кровать, а сам, расстроенный, поплелся домой. Он злился на вино, но еще больше сердился на самого себя. С тех пор У Чжунъи ни разу не вспомнил о том разговоре. Чжао тоже не упоминал о нем и не пытался исправить свою оплошность. Ведь если У был настолько пьян, что забыл неосторожные разглагольствования Чжао, то от любого намека они могут отчетливо всплыть в его сознании. В обычные времена эти слова не показались бы слишком смелыми, не говоря уже о том, что такой тихий и незлобивый человек, как У, не пошел бы доносить на приятеля. Другое дело сейчас, в разгар кампании. Подобные высказывания могут погубить не только репутацию человека, но и его самого. И уж если тебе известно, что кто-то — неважно, кто именно, — владеет твоим секретом, надо быть предельно осторожным. Поэтому Чжао Чан неотступно следил за всеми действиями У, раскинув вокруг него как бы невидимую сеть наблюдательных постов.
Но все эти треволнения Чжао Чана были неведомы У Чжунъи, которому и своих забот хватало. Да и он в тот вечер опьянел до такой степени, что напрочь забыл свой разговор с Чжао.
10
Наконец злополучный день кончился, завечерело, и У Чжунъи оказался на берегу реки. В лицо ему дул мягкий прохладный речной ветерок, напоенный бодрящим и волнующим дыханием ранней весны. На середине широкой реки волны дробили лунную дорожку на множество сверкающих, переливающихся пятен. Отражаясь в искрящихся, влекущих к себе водах, силуэты Чжунъи, перил, беседки и деревьев казались вырезанными из черной бумаги. То близкий, то отдаленный шорох кипарисов помогал прятавшейся в их тени влюбленной парочке скрыть от людей свое воркование. В это время судьба решила сделать ему дорогой подарок: вдоль освещенного луной берега к нему медленно и застенчиво приближалась худенькая особа. Пленительная лунная ночь, казалось, наигрывала на сладкозвучном цине в такт ее робким шагам.
Но его волновало совсем другое.
После работы он помчался домой, надеясь, что еще не все потеряно. Резким движением он до упора вытащил ящик письменного стола и стал лихорадочно рыться в нем. Увы, там оказались лишь старая фотография, пластиковая обложка для блокнота, несколько скрепок и рукописи двух ненапечатанных статей. Письма не было. Последний шанс обрести утраченный покой улетучился. Растерянный, подавленный, отчаявшийся, он тем не менее поплелся на условленное место встречи с девушкой.
Еще пару дней назад он был полон радужных планов. Ему очень хотелось жениться, завести собственную семью. До недавнего времени он не представлял для себя иной жизни, кроме холостяцкой, но с конца прошлого года, после знакомства с этой девушкой, его образ мыслей в корне изменился. Она была осмотрительна, несколько замкнута, но понятлива, хотя ничем и не блистала. Куда меньше приспособленная к жизни, нежели его невестка, она была искренней, честной и надежной, а именно такие и нравились Чжунъи. Скорее всего, в глубине души он опасался, что рядом с энергичной, яркой женщиной будет проигрывать в глазах окружающих. Будущее рисовалось ему примерно так: в комнатенке его ярко пылает железная печка, светит настольная лампа, он склонился над неоконченной рукописью, весь обложенный книгами; молодая жена с милой улыбкой подносит ему чашку только что заваренного чая — дальше этого его мечты не шли. Ему хотелось, чтобы рядом был человек, способный понять его и добровольно взять на себя бремя домашних забот, а он мог бы все силы души отдать своей любимой работе. Еще ему хотелось ощутить тепло домашнего очага, познать супружескую любовь, подержать на руках симпатичного малыша. Слишком спокойная, уединенная жизнь начала тяготить его. Да и старший брат с невесткой в их дальнем краю порадовались бы и перестали беспокоиться за него. И вот теперь из-за какого-то письма все эти мечты могут так и остаться мечтами, которым никогда не суждено осуществиться.
Девушку звали Ли Юйминь. Сейчас она стояла перед ним, и в ее больших удлиненных глазах дрожал блеск, свойственный тем, кто впервые познал неповторимое чувство любви. Этот блеск мало кого может оставить равнодушным. Ли Юйминь опустила ресницы, сердце ее колотилось. Но другое сердце оставалось безразличным.
Оба молчали, но по-разному.
Юйминь не решалась снова поднять глаза на Чжунъи — и к лучшему, иначе ее могло бы неприятно удивить выражение полного безразличия и отрешенности на лице молодого человека.
Они сделали несколько шагов, потом остановились у перил беседки. Каждый продолжал думать о своем.
Не раскрывая рта, Юйминь нерешительно вынула что-то из кармана и протянула Чжунъи.
— Что это? — спросил тот.
— Письмо, — прошептала она.
«Письмо!» — от этого слова Чжунъи передернуло, в мозгу пронеслись беспорядочные мысли. На миг поверилось даже, что это оброненный им конверт.
— Какое письмо? Мое? Давай же скорее!
В прошлый раз, когда Чжунъи официально предложил ей «стать друзьями», она сказала, что должна подумать. Это письмо и было ее ответом — она соглашалась на предложение Чжунъи. Старая дева впервые приоткрывала перед мужчиной свои чувства. Нетерпение, с которым У потребовал от нее письмо, она по неопытности расценила как признак того, что и он охвачен волнением. Она и радовалась, и стеснялась. Робко положив письмо в ладонь собеседника, она отвернулась и стала смотреть на лунную дорожку. Затем проговорила еле слышно:
