Чан Мин рассмеялся. Он часто предпочитал отвечать смехом. Не потому, что не имел своего мнения, а просто не хотел неприятностей. Мало ли в жизни людей, которые специально следят за другими. Их хлебом не корми, а дай отыскать грязь. А потом развести этой грязи целую бочку и вымазать тебя…

— Эй, браток, а ты часом не левоэкстремистский элемент? — не унимался старина Ма. — Доносы пописываешь или живешь своим трудом? Ты тоже хочешь достать блокнот и записать то, что я говорю?

— Надеюсь, мы поговорим о чем-нибудь другом, — сказал с улыбкой Чан Мин.

Старина Ма звонко рассмеялся.

— Вон оно что! Браток, я с первого взгляда увидел, что ты парень правильный! Ты, должно быть, всей душой ненавидишь таких, как Линь Бяо, и не станешь ради карьеры топить хороших людей. Верно я говорю или нет? Вот! У меня глаз острый… Конечно, иногда и я могу ошибиться, ведь вокруг меня каждый день толклись всякие ультрареволюционеры. Они раньше хорошо ко мне относились, а потом они же больнее всего и врезали мне. Главное преступление, которое они мне приписали, заключалось в том, что десять лет тому назад я пропел по радио несколько иностранных народных песен. Логика у них была такая: государства, где поют эти песни, сейчас капиталистические, и потому, по их словам, я пропагандирую капитализм. А если государство ревизионистское, то я, стало быть, пропагандирую ревизионизм. А что, если я, находясь в социалистическом государстве, пою революционные песни, — это как? Некоторые утверждали, что я намеренно вводил в заблуждение публику красным занавесом, а за ним протаскивал феодальные, буржуазные и ревизионистские идеи. Они нашли во мне еще много разных недостатков, говорили, будто я слишком много о себе понимаю, развязно себя веду. Ну, вот тебе один случай для примера. Однажды мы выступали в деревне, на улице женщина продавала орехи, я купил немного, а они стали говорить, что я поддерживаю капитализм… Если перебрать эти обвинения, они все вот такого рода. Ты подумай, браток, я и пропагандирую феодализм с ревизионизмом, и поддерживаю капитализм, и социализмом недоволен, что же я за человек? Ты ни за что не догадаешься, каким способом они мне досаждали. Они знали, что у меня есть привычка разговаривать во сне, и каждую ночь приставляли к моей постели человека с блокнотом, а тот записывал все, что я говорил во сне. Они заявляли, что сказанное человеком во сне лучше всего выражает его настроение. По их словам, я однажды закричал во сне: «Огня!», и на следующий день битых четыре часа они допытывались у меня, что я хотел поджечь. Если б могли, они бы мне в зад вставили подслушивающее устройство и изучали бы звуки, которые оттуда вылетают! Ты не смейся, браток, они много натворили разных глупостей! И это революционеры? Я могу называть их лишь «ультрареволюционерами». И они ультрареволюционно лезли руководить. Теперь стали проводить расследования, и мое дело тоже начали расследовать. Как думаешь, приятно им это? Каково-то им взять и выпустить на волю птицу, посаженную в клетку? Они целыми днями бездельничают, морочат людям головы, измываются над людьми так, что те совсем забывают о порядочности. Это самый удобный, самый экономный способ продемонстрировать свою «ультрареволюционность». Но проведение расследований — это указание председателя Мао, открыто выступить против они не могут, поэтому они втихомолку следят за мной, подсматривают, не случаются ли у меня какие-нибудь «рецидивы». Я догадываюсь, что их блокноты опять исписаны от корки до корки. Я измотался вконец, перестал спать по ночам. Если бы так пошло дальше, я бы из-за них совсем загнулся. Прослышал я, что местному ансамблю песни и пляски требуется солист, и тут же прибежал сюда. Я хочу хорошо спеть здешним пастухам, хочу, чтобы звуки моих песен плыли по степи. Вот уж много лет я не пел, горло словно онемело!.. А у вас-то как с ультрареволюционерами?

— Где ж не бывает вонючих клопов и кусачих блох? Где есть люди, там они и водятся, иначе им не выжить. Они ведь живут тем, что пьют человеческую кровь, — сердито сказал Чан Мин. Речи Ма Чанчуня глубоко взволновали его.

— Верно говоришь, браток. Я догадался, что тебе тоже пришлось хлебнуть горя, правильно? Но ты молод. Ты не мог настрадаться от них так, как я!

— Да разве только мы двое пострадали? Главное, что партия, государство, народ, молодежь… — Оттого что Чан Мину хотелось так много сразу сказать, он запнулся.

— Правильно! — Ма Чанчунь вскочил, своими огромными руками обнял Чан Мина за плечи и загрохотал: — Хорошо, хорошо, хорошо сказал! — От волнения он не смог больше ничего сказать. Его толстые губы дрожали, он с изумлением смотрел на этого почти незнакомого ему, ничем не примечательного на вид юношу. — Браток, ты, кажется, смотришь шире меня, дальше меня. Я…

— Кто же преследовал вас?

— Скажу тебе все как было! Самыми подлыми оказались двое моих учеников! — в сердцах выкрикнул Ма Чанчунь. Его раскатистый голос с такой силой ударился о стены, что комнату наполнило звонкое эхо.

Схватив со стола стакан, он в два глотка осушил его, закурил, жадно затянулся, запрокинул голову и уже собрался рассказать, как вдруг в дверь постучали и в комнату вошли две девушки. По ним сразу было видно, что они приехали из внутреннего Китая. Одна полненькая, другая тонкая и изящная, лет им было не больше двадцати пяти. Когда девушки узнали, что высокий мужчина с красным лицом и есть знаменитый Ма Чанчунь, они радостно захихикали и стали звать его к себе в гости выше этажом.

— Вы спойте нам только одну песню. Мы много не будем просить, хотим только услышать, как вы поете! — сказала полненькая девушка.

— Даже если вы и не станете петь, мы все равно будем вам рады! — добавила, улыбаясь, ее стройная подруга.

— К чему такие церемонии! — Ма Чанчунь был очень тронут и сразу повеселел. Взмахнув пухлой рукой, он сказал: — Если вы хотите услышать, как я пою, вы только скажите мне: «Старина Ма, иди к нам, спой!» И я тут же приду!

Девушки радостно рассмеялись и почтительно распахнули перед Ма Чанчунем двери.

— Браток, ты тоже приходи! — обратился певец к Чан Мину. — Я только что слышал от служащих гостиницы, что ты завтра уезжаешь. Я хочу спеть тебе на прощание, ты послушаешь, как я пою, и поймешь, кто я такой…

Чан Мину тоже очень хотелось послушать его пение, и он с радостью пошел вместе с ним. В коридоре старина Ма неожиданно остановился и сказал:

— Браток, я хочу тебя попросить об одной услуге. Купи мне, пожалуйста, снотворного. Я сегодня разволновался — ночью наверняка не усну. Аптека отсюда метрах в пятидесяти по правой стороне улицы. Как бы она не закрылась.

— Ладно, — ответил Чан Мин.

Ма Чанчунь вынул деньги, Чан Мин хотел было вежливо отказаться, и тогда Ма Чанчунь насильно засунул их в карман Чан Мину.

— Пожалуйста, иди побыстрей и тут же возвращайся! Певец не должен ждать, когда его попросит публика, он должен сам предлагать себя публике! Ну ладно, увидимся!

Когда Чан Мин выбежал на улицу, он услыхал наверху стук шагов, веселый смех девушек и звонкий голос Ма Чанчуня.

— Так вы едете в Пекин?! — говорил он. — Хорошо, я сначала спою для вас «Песню о Пекине»…

Маленькая аптека уже закрылась, и Чан Мин осведомился у прохожего, где еще можно купить лекарство. Тот посоветовал Чан Мину обратиться в больницу.

— У нас есть две большие больницы, — пояснил он. — Одна относится к аймаку, другая к уезду. Первая больница совсем недалеко отсюда. Перед ней горят такие большие фонари! Сверните на запад, пройдите два квартала и как раз на нее выйдете.

Чан Мин разыскал больницу. Это было белое здание с плоской крышей, отчетливо видневшееся в вечернем сумраке. Из двух молочного цвета фонарей, висевших у входа, лился мягкий свет. Вокруг не было ни души.

Он подошел к входным дверям и увидел, что на стене под фонарем висит благодарность, написанная на красной бумаге.

Он рассеянно скользнул по ней глазами и хотел уже войти в дверь, как вдруг вздрогнул и остановился. Заголовок на объявлении гласил: «Сердечно благодарим нашу спасительницу товарища Бай Хуэй». Далее говорилось: не так давно пастух Булунь (тот, кто написал благодарность) упал с лошади, и одна его нога попала под проезжавший мимо трактор. Он потерял много крови и был уже при смерти. Тракторист привез его в больницу для переливания крови. Из дежуривших в то время служащих больницы нужная группа крови была только у босоногого[3] врача Бай Хуэй. Она отдала Булуню 200 граммов крови, но этого оказалось недостаточно. Говорилось, что Бай Хуэй была девушкой хрупкой и слабой. Но в этот критический для пастуха час она решила отдать еще 100 граммов. Булунь был спасен…