— Эммочка, — никогда не терявший присутствия духа Дон Антонио крепко взял за руку Настину маму, бросившуюся было к дочери, — у вас должна быть валерьянка. Кедыч, неси два стакана, обеим нужна хирургическая доза… Я сам!.. Остальные — назад, к столу… Эмма, я что сказал?..
И Эмма Павловна подчинилась. Каким-то шестым чувством она поняла, что не подчиниться этому уверенному человеку с лицом, словно высеченным из темного камня, невозможно. Даже в присутствии Кедыча, смотревшего на нее так, словно именно за нее и надо было тревожиться сейчас больше всех…
8
— Эммочка, я передумала, — Мария Петровна отставила чашку с остывшим кофе и подняла глаза на Эмму Павловну, — давайте сюда ваше лекарство, выпью.
Будильник в комнате, где спала Настя, прозвенел еще минут пять назад, но оттуда не доносилось ни шороха.
— Бедная девочка… — вздохнула учительница, принимая из рук Эммы крошечную рюмочку с мутной жидкостью. — Такое потрясение в восемнадцать лет…
— Она сильная. — Эмма Павловна прерывисто вздохнула, и женщины снова ненадолго примолкли.
— Сильная… — задумчиво повторила Мария Петровна. — Вот так человек и взрослеет, от несчастья к несчастью. Не сломаешься — значит, закалишься. Вот только блеска в глазах от раза к разу остается все меньше…
— К Насте это не имеет отношения! — твердо заявила Эмма Павловна. — В ней слишком много жизни!
— Может быть… Знаете, Эммочка, а я не верю. Не верю, что Паша погиб! И ничего с этим своим ощущением поделать не могу!
— Вертолет-то взорвался…
— Нет, они так не говорили.
— Но он упал.
— Да, но Пашу там не нашли!
Эмма Павловна поднялась из-за стола и подошла к окну. Потом, резко повернувшись, заговорила таким голосом, которого учительница у нее и предположить не могла:
— Милая моя Мария Петровна, не прячьтесь от правды! Она вас все равно найдет — рано или поздно… Десять лет подряд я скрывала от себя гибель своих родителей. Не слушала, не верила… До сих пор от этого мучаюсь, каждую ночь плачу… А приняла бы — глядишь, давно уже успокоилась бы и смирилась… Паша умер! Примите это и не держите боль при себе. Оставьте только любовь!
Потрясенная этим страстным монологом Мария Петровна смотрела на Эмму во все глаза, не находя слов для возражения. А Настина мама, казалось, и не ждала их.
— Правда жестока, — продолжала она, — безжалостна. Хоть всю жизнь закрывай на нее глаза, она сквозь кожу просочится…
Мария Петровна не заметила, что слезы уже давно катятся по ее щекам.
— Да, конечно… Вы правы… Паша умер… — словно загипнотизированная словами Эммы Павловны, тихо прошептала она.
— Павел жив.
Женщины одновременно вздрогнули и повернулись к дверям, в проеме которых стояла Настя. Бледность лица и красные, но абсолютно сухие глаза все еще хранили следы вчерашнего потрясения. Но голос девушки был абсолютно спокоен, а в одежде — ни малейшего намека на траур.
— Павел жив, — повторила она. — Если бы он погиб, я бы обязательно это почувствовала. Ясно, мама?
Эмма Павловна мгновенно смешалась и вернулась за стол с видом провинившейся девочки: от уверенной, взрослой женщины, которую всего секунду назад наблюдала Мария Петровна, не осталось и следа.
— Я забыла у тебя спросить, — все так же спокойно продолжила Настя, — как тебе папа спустя двадцать лет?
— Девятнадцать… — машинально поправила дочь Эмма. — Ну как? Да никак… Не люблю, когда люди самоуничижаются и наглеют одновременно.
Мария Петровна опустила глаза. Она вчера была единственной свидетельницей встречи Настиных родителей и понимала, что имеет в виду Эмма Павловна. И сказанное ею по поводу Петрова показалось учительнице на редкость точным: потрясение первых секунд, когда он узнал Эмму, сменилось бурным и публичным приступом раскаяния, которое показалось учительнице насквозь фальшивым… За несколько минут до того, как раздался ужасный Настин крик, Мария Петровна выглянула на балкон, и, к своему ужасу, в самый неподходящий момент: Эмма Павловна влепила Петрову пощечину — явно за попытку со стороны художника обнять ее. Когда по распоряжению Дона Антонио все вернулись к столу, а Мария Петровна с Настей получили возможность остаться вдвоем, для учительницы этот вечер завершился.
Вернувшись к себе спустя два часа, она уже не застала Петрова. А Эмма Павловна с Кедычем сидели на кухне, тихо, но оживленно о чем-то говорили, все еще не находя в себе сил расстаться…
Между тем Настя продолжала стоять в дверях и вопросительно смотреть на Эмму Павловну.
— Твой сюрприз, доча, не удался… — решительно заявила она. — Я была вынуждена попросить Петрова уйти. И совсем не из-за того, что мне стало стыдно за его драные носки! А за… Он повел себя непозволительно!
— Ясно… — Настя вздохнула и с сожалением посмотрела на мать. — А я думала…
— Думать каждый должен за себя сам! — оборвала ее Эмма Павловна.
Мария Петровна промолчала, подтвердив тем самым свое внутреннее согласие с Настиной мамой. Поняв, что осталась в меньшинстве, девушка, не попрощавшись, двинулась в сторону прихожей.
— Настя, а завтрак? — спохватилась учительница.
— Спасибо, я опаздываю, поем на работе!
Дверь хлопнула, и женщины остались вдвоем.
— Эммочка. — Мария Петровна нерешительно посмотрела на нее. — Вам не кажется, что вы с ней немного жестковато? С учетом ситуации?..
— Не кажется. — Голос Эммы вновь обрел уверенность. — Поверьте, Марьюшка Петровна, я очень хорошо знаю свою дочь, сантименты сейчас с ней разводить нельзя, будет только хуже… А я хочу, чтобы она пережила это все как можно скорее…
— Знаете что? — Учительница ощутила раздражение, закипающее где-то в глубине души. — А я согласна с Настей: Паша жив! И нечего хоронить его заранее, даже по телевидению сказали, что он считается без вести пропавшим! Разве мало было случаев, еще во время Второй мировой и после нее, когда без вести пропавшие оказывались живы?!
— Господи… — Эмма Павловна вздохнула вдруг по-бабьи горько и прерывисто. — И кто только ее выдумал, войну эту проклятущую?!
Московские улицы со свойственным им безразличием приняли Настю в свои бетонные желобы и понесли, как несут они ежедневно миллионы людей, сливая воедино на недолгие минуты или часы их жизни, судьбы, само их человеческое естество, столь хрупкое и так легко уязвимое. У нее больше не было слез, и именно поэтому мир приглушил свои тона. Что, как не слезы, таящиеся в глубине души, преломляют лучи солнца и краски вселенной, делая их яркими и насыщенными?.. Уходят слезы — уходит и разноцветное сияние. В этом приглушенном, лишенном блеска мире человеку, как ни странно, легче выжить, может быть, потому, что чем слабее чувства, тем сильнее воля…
Перед мысленным взором Насти всплыло лицо Людмилы Завьяловой. Телевидение… Вот где должны знать точно и достоверно все о случившемся!
И первой, кого она увидела, переступив порог салона, была Людмила Александровна, о чем-то весело болтающая со Светланой.
— Привет, Настена, — Завьялова с улыбкой повернулась к девушке, — где рисунки?..
— Я принесу… Здравствуйте. — Настя нетерпеливо повлекла Завьялову от стойки администратора.
— Людмила Александровна. — Она посмотрела на женщину умоляюще. — Я хотела спросить…
— Что-то случилось? — Завьялова доброжелательно улыбнулась и обняла Настю за плечи.
— У вас ведь муж на телевидении работает?
— Есть такое дело!
— Там вчера в новостях передали… Вы знаете…
Людмила Александровна почувствовала Настино состояние и мгновенно посерьезнела.
— Девочка, что-то случилось?
— Да. Вчера в Чечне упал вертолет, в котором был мой жених…
— О господи!..
— Они сказали, что его не нашли… Неужели больше ничего не известно?! Ну хоть что-нибудь?!
— Настенька… Какой им смысл скрывать информацию? Успокойся, девочка…
— Но ведь как-то их находят?
— Это бывает очень редко, — печально заявила Людмила.
