Тяжелый вздох всколыхнул грудь Нади. А Капиадже продолжала еще более радостным и нежным голоском:

— Я чувствую, что мой отец хочет пощадить Меранда, так как собирается меня выдать за него… Если тот согласится.

И вдруг Наде стало все ясно. Да, Тимур так сказал… Но как же тогда с бегством? Капиадже не согласится расстаться с Мерандом… Она — не союзница, а враг!..

— Когда же мы их увидим? — настаивала Капиадже с нетерпением в глазах.

— Вы хотите пойти со мною вместе? Не лучше-ли будет, если вы предоставите пойти мне сначала одной?

— Нет! — живо воскликнула Капиадже.

В этом ответе Надя снова почуяла уснувшую было ревность молодой девушки.

— Нет! — еще раз повторила та. — Да и только я одна могу вам туда показать дорогу, потому что…

Капиадже смущенно опустила глаза.

Надя улыбнулась.

— Ну, так подумаем же теперь о том, о чем мы говорили здесь до прихода вашего отца. Надо спасти Меранда и его товарищей. Но их спасение зависит больше от них самих, чем от нас!

Вымолвив эти последние слова, которых Капиадже не могла понять, Надя, желая собраться с мыслями, замолчала и, взяв в свои обе руки очаровательную головку Капиадже, довершила свою победу над нею долгим, нежным поцелуем.

Когда Меранд ушел переговорить с Тимуром, доктор стал с нетерпением поджидать его обратно. Он выражал свое беспокойство в разговорах с самим собой и в беготне вокруг террасы. Этот флегматический голландец с изощренным умом и добрым сердцем разделял общее напряженное настроение, еще усилившееся от продолжительности страданий и неуверенности в завтрашнем дне. Открытие, что существует воздухоплавательный снаряд, средство спасения, которое так близко и так недостижимо, повергало его в состояние кипения. Что может выйти из разговора Меранд а с Тимуром? Да и вернется ли назад их капитан? Если нет, то, на что же после этого надеяться, кроме смерти в ближайшем будущем?

И на чистейшем немецком языке доктор принялся разделывать татарского стража, который невозмутимо взирал на чудаковатого и беспокойного иностранца.

Германн и Боттерманс сидели в своих комнатах и ничего не подозревали о буре, разыгравшейся в голове доктора. Германн проводил долгие досуги своего узничества за приведением в порядок своих записок о путешествии и в усовершенствовании посредством вычислений своих приборов для исследования больших высот. Как человек привычный к опасностям, он ждал смерти, ничем не обнаруживая ни малейшего волнения.

Необщительный по природе, он, однако, был глубоко привязан к своим товарищам и умел иногда одним словом разъяснить ошибку или поднять упадающую энергию.

Боттерманс непрерывно думал о Наде и не мог утешиться в её исчезновении. Ему было бы отраднее знать о её смерти, чем о её измене и, все-таки, он никогда не мог взойти на террасу без того, чтобы не ждать бессознательно появления где-нибудь на галерее, или дальше, на эспланаде, белого силуэта, чья поступь напомнила бы ему ту, кого он молчаливо оплакивал. Но постоянно обманываясь в своей надежде, он замкнулся в себе, и сон его прерывался тяжелыми кошмарами и галлюцинациями.

Утомленный беспокойной прогулкой, Ван-Корстен спустился с террасы и вдруг увидел Меранда, выходящего из коридора, в сопровождении двух телохранителей.

— Ах, это вы! — вскричал он, протягивая к нему руку.

Меранд бросился в его объятия, хорошо понимая, какую безумную тревогу испытывал тот, да и в свою очередь желая в объятиях друга заглушить острую тоску, овладевшую им со времени этого последнего свидания с Тимуром.

Наскоро он рассказал доктору подробности разговора с завоевателем и упомянул о категорическом приказании последнего. Он не скрыл от доктора, что желал выиграть время и поэтому не ответил решительным протестом. Но, в сущности, чего им дожидаться, чтобы принять окончательное решение? Ведь, в их распоряжении всего двадцать четыре часа. Оба они сознавали, что их решением может быть только отказ — непоколебимый, полный и незыблемый, за которым последует, разумеется, их смерть. Их согласие, даже притворное, гарантируя им неверное существование, было бы еще извинительно, если бы ограничилось только словесным изъявлением, но измена их, несомненно, должна будет выразиться более реально, так как «Господин» уж, наверное, потребует от них выполнения его приказаний, т. е. служения его делу разрушения.

— Ах, если бы хоть можно было надеяться, что можно будет потом наклеить нос мосье Тимуру, овладев и воспользовавшись по-своему аэронефом— можно бы еще было покривить душой… Но он не пустит нас на простор без призора, по нашим следам всегда будут шмыгать его ищейки. В конце концов, мы все-таки останемся пленниками с той невыгодой, что вынуждены будем на него работать под ножом, приставленным к горлу. А оплачивать наш труд он будет из кармана наших сограждан, которых мы же ему поможем перекромсать! Фу!!.

— Да, срок наш короток, но, все-таки, перед нами еще двадцать четыре часа, — сказал Меранд: — да поможет нам Провидение и да пошлет нам освободиться! Оно одно— наша надежда! Нужно ли нам сообщить обо всем этом нашим несчастным друзьям? Я не смею сделать это так рано. Во всяком случае, они будут во всем согласны с нами. Бесполезно волновать их преждевременно. Подождем еще, неправда ли?

— И… поспим хорошенько в последний раз, как спят дети… Почем знать, вдруг мы проснемся где-то там, высоко-высоко, унесенные ангелами?

И Ван-Корстен добродушно рассмеялся на свою погребальную шутку.

Четверо друзей сошлись за обедом вместе. Все они были чрезвычайно грустны, и даже сам доктор сидел нахмуренный. Меранд все размышлял над неосуществимой проблемой бегства в двадцать четыре часа. Германн прекрасно заметил его озабоченность, но не хотел поинтересоваться узнать её причину. Боттерманс был менее сдержан и не мог не вымолвить вслух:

— У вас ужасно мрачный вид, Меранд. И у вас, дорогой доктор. Что-нибудь случилось? Что нового слышно о вторжении: желтых? Какое новое несчастие ожидает нас?

А душа его без слов спрашивала об одном интересующем его предмете, — «что с Надей»?

Меранд поспешил его успокоить.

— Ничего особенного не произошло. Я только полагаю, что нам не придется долго остаться в Самарканде. По некоторым признакам я считаю, что выступление близко. И я спрашиваю себя, куда занесет нас ураган… и что станется с Европой?

Разговор завязался на эту тему. Между тем надвинулась ночь. Боттерманс и Германн, по привычке, ушли к себе первые. Ван-Корстен остался на минутку с Мерандом.

— Будемте мужественны и попробуем надеяться, — сказал он, прощаясь с ним на ночь: — до сих пор мы уже пережили столько странных вещей и все еще живы… Авось! Итак, до завтра…

После ухода Ван-Корстена, Меранд продолжал свои размышления в молчаливом одиночестве. Он мысленно перебирал в уме свою беседу с Тимуром и не видел другого исхода, как отступничество, или смерть. Его решение было принято, так как он хорошо понимал невозможность водить Тимура за нос, однако, в глубине души, у него теплился огонек надежды на менее трагическую развязку. Ему казалось, что в голосе Тимура, когда тот ему угрожал, он уловил нотку нерешительности. Могло ли быть искренним его обещание приобщить и его к своему победоносному шествию, и мог ли такой умный человек, каким несомненно был Тимур, в самом деле думать, что он, Меранд, даже перейдя на его сторону, станет добросовестно и верно служить против своей страны? Или, быть может, ему было достаточно одной видимой покорности их, хотя бы для того, чтобы укротить беспокойных лам, и чтобы иметь горделивое удовольствие тащить за своей победной колесницей нескольких европейцев и привести этим в отчаяние весь западный мир, удрученный желтым нашествием. Его ультиматум назначил им для обдумывания исхода очень короткий срок. Но что для него смерть четырех несчастных пленников, если его блестящие победы обеспечивают за ним полную веру в него его войск?