— Говорите; вы не получите отказа ни в чем!

— Переходя на вашу сторону, я изменяю своим друзьям, я покидаю Европу!.. Но я не хочу, чтобы они подумали, что я забыла о них. Очень может быть, что, узнав все, они станут ненавидеть и презирать меня… Пусть!.. Но я не хочу, чтобы они умерли… Подарите мне их жизни!

— Но если они будут тебя ненавидеть, зачем тебе нужны они живые?

— Я хочу этого!

— Мы их принудим следовать за нами и потом, волей, или неволей, они тоже перейдут на нашу сторону!

— Никогда. Ничто не заставит их служить вам против Европы!

— Тогда они умрут!

— Именно этого-то я и не хочу. Я хочу, чтобы они жили.

Не обещали-ли вы мне сейчас, что никакая моя просьба не встретит отказа?

— Я не имею никакой личной причины отказать тебе в этом, — сказал Тимур: — и я хотел бы исполнить свое обещание… Но могу ли я предохранить их от ярости лам?

— Как?.. Вы, «Господин»? Вы должны бояться лам? Я не могу этого допустить! И если мои друзья умрут, я умру тоже, так как не хочу жить забрызганная их кровью!

Ковалевская гневно выпрямилась.

— Будь по-твоему! — воскликнул Тимур: —Придется еще нескольким ламам лишиться голов… И ты права, — европейцы должны присутствовать при моем торжестве… и при твоем… быть может, мне еще удастся убедить Меранда…

— Что это значит?

Но Тимур не пожелал объяснить больше. Он, не отвечая, ударил в гонг, вымолвив:

— Время не ждет!.. Ты должна сбросить эту мужскую одежду и надеть соответствующую!

Вошел слуга, которому он сказал несколько слов; затем, обратившись еще раз к молодой девушке, он произнес:

— Ступай за этим рабом и распоряжайся там, куда он тебя проводит. Все, что принадлежит Тимуру, принадлежит и тебе. Тебе будут повиноваться, как мне самому!..

Когда он оканчивал эти слова, портьера отодвинулась вторично, пропустив богато одетую по-татарски девушку. Её черные волосы, вырываясь из-под маленькой золотой шапочки, роскошными волнами струились по её плечам, ниспадая до колен.

И черты её, и цвет её нежной кожи поражали совершенством.

— Капиадже, — обратился Тимур к этому очаровательному видению: —подойди ко мне, дочь моя! Ты будешь служить этой женщине, как матери. Она тебе родная по крови. Вы должны полюбить друг друга, потому что я вас люблю, и вы меня любите… Поведи ее к себе и одень ее в самые роскошные одежды!

Капиадже с удивлением взглянула на своего отца и молодую женщину, которая не могла не улыбнуться этому цветку, столь необычно распустившемуся среди воинственного лагеря.

Но последующие слова Тимура охладили её настроение.

— Как только вы переоденетесь, вы вернетесь ко мне, сюда. Я хочу, чтобы вы сами объявили Меранду и другим пленникам, что их жизнь спасена!

— Я? — вскричала молодая женщина: —Это невозможно!

— Ступайте и поспешите!

— О, нет, нет!.. Избавьте меня от этого стыда!.. Я не могу показаться им! И еще для того, чтобы самой сообщить им весть, которой они не примут как милость!

— Отказавшись идти об руку со мною, вы станете изменницей! Вы измените своей расе, своим предкам. Я хочу, чтобы они узнали, кто вы, каково ваше происхождение… кому обязаны жизнью. Такова моя воля!

И хотя последнее заявление было сделано тоном формального приказания, на которое не должно быть возражений, девушка не могла сдержать протестующего жеста.

Она хотела просить его еще, но раздался второй удар в гонг, и в комнату вошли офицеры. Она последовала за увлекавшей ее Капиадже.

Около часу спустя после этой сцены, Меранд и его товарищи должны были еще раз явиться в палатку, где они были приняты Тимуром. К ним пришел китайский офицер, чтобы их туда проводить в то время, когда пленники в ужаснейшем беспокойстве спрашивали себя, что могло случиться с их спутницей.

Следуя за ним, пленники осыпали его расспросами о молодой девушке, но «сын небесной империи» не пожелал удовлетворить их любознательности.

— Она сама не могла уйти! — вскричал Боттерманс, обращаясь к Меранду: —Ее похитили! Я уверен в этом!

В зале они увидели ту же стражу и тот же церемониал, что раньше.

— Возможно, что и так! — согласился капитан, пытаясь успокоить волнение своего друга.

— Это несомненно, несомненно; ведь этот китаец нисколько не изумлен и не встревожен её отсутствием среди нас!

— А я надеялся, что мы найдем ее здесь, — заметил Ван Корстен: —но я начинаю думать, как и наш друг Боттерманс, что она не случайно отсутствует, так как её нет, и её отсутствие никого не удивляет!

— Люди Тимура, по-видимому, знают, что она в надежном месте!

— Зачем бы ему разлучать ее с нами? Неужели вы подозреваете его, Меранд?.. Следовало бы нам знать это!..

— Успокойтесь, Боттерманс… Тимур узнал ее, как узнал и меня… Он встречался с нами в Европе и знает кто мы. Для него она не первая встречная!..

Меранд был прерван внезапным движением стражи, выстроившейся цепью вокруг стен залы.

Пленники направили свои взоры в глубину палатки, где раздвинутая невидимыми руками портьера пропустила самого Тимура.

— Наконец! — пробормотал Боттерманс.

Тимур был не один. Он опирался на плечо женщины, двигавшейся неуверенною походкой, с лицом, почти вплотную закрытым вуалью, концы которой она придерживала на груди судорожно стиснутыми руками.

Эта женщина была Ковалевская. Сначала её не узнал никто из оставшихся в живых членов миссии, и даже Боттерманс не обратил на нее внимания, занятый исключительно видом этого «Господина», властителя их судеб, у которого он собирался вырвать объяснение по поводу исчезновения их спутницы.

Европейцы, между прочим, так привыкли видеть молодую девушку только в мужском костюме, что им не могло и в голову придти искать ее под этим покрывалом, окутывающим робкую, едва стоящую на ногах женщину. И вот — глубокое молчание прервал громкий, повелительный голос Тимура.

— Я вновь призвал вас к себе для того, чтобы сообщить вам о перемене моих намерений относительно вас, вследствие некоторых новых обстоятельств.

— Что? Что?.. Не собирается ли этот варвар предложить нам свободу и свое королевство? — пробормотал неисправимый доктор, пользуясь паузой, которую сделал Тимур, подчеркнув свое заявление.

— Вы останетесь моими пленниками и будете сопровождать меня, несмотря на ваше нежелание, так как вы отказались служить мне. Но я дарую вам жизнь и хочу, чтобы все знали — кому вы этим обязаны… Вы обязаны той, которая была вашей спутницей и товарищем!

— Боже! — вскричал Боттерманс.

— Да, ей, внучке Рахмеда, брата моей матери! Ей, в чьих жилах течет кровь Тимура Великого, и которая поняла величие моего призвания!

Крик изумления вырвался одновременно у всех четырех пленников.

Боттерманс сделал шаг вперед с искаженным лицом.

— Надя!.. Надя!.. Возможно-ли это?!.. Вы покинули нас?.. О, как это гадко!

Меранд и Ван-Корстен удерживали своего друга, но их возмущенные взоры с негодованием устремились на молодую женщину, которая только еще больше побледнела под своей вуалью.

Тягостное молчание последовало за этим гневным возгласом, который выразил всю боль, испытываемую европейцами.

Девушка почувствовала, что её жизнь и жизнь её друзей зависит от этого мгновения, которое всем им показалось вечностью. Она инстинктивно ощущала на себе взгляд Тимура, еще не вполне уверенного в ней.

Она сделала над собою страшное усилие и выпрямилась. Быстрым движением она сбросила вуаль и гордо подняла свою прекрасную голову.

На губах её появилась улыбка, жгучая краска ударила ей в лицо. Она сделала шаг вперед и схватила руку Тимура, как бы для того, чтобы подтвердить этим дружественным жестом истину только что произнесенных им слов. В то же время взгляд, полный неизъяснимой усмешки и нежности, устремленный ею на Боттерманса, поверг поэта в состояние страха и надежды.