Разговор в холле происходил в повышенном тоне.

— Но, сэр Джон, не могу же я обедать с чернокожим! Что станет с Британской империей, если ее представители опустятся до уровня тех низших существ, которыми по воле судьбы мы призваны управлять?

— Этот человек джентльмен и гость моей семьи, к тому же я полагал, что мы поднимаем их уровень, а не сами опускаемся до него.

— Но, черт возьми, они неспособны подняться, а если и способны, то тем более опасны и должны быть сброшены обратно. Простите меня, старина, но какого черта вы не предупредили меня, что ваш американский гость — черный?

— О господи!..

— Ну ладно, ладно! Извинитесь, пожалуйста, за меня перед гостями и особенно перед Элспет.

Обед мирно продолжался. Дородный джентльмен, сидевший справа от Мансарта, присоединился к похвалам по адресу сэра Эвелина.

— Превосходный человек! Такие вот стойкие представители власти и создали нашу могучую империю. Совершенно беспристрастен, тонко воспитан, ревностно выполняет свой долг.

— И обеспечивает наши дивиденды, — задумчиво добавила Сильвия.

— Но он абсолютно честей по отношению к туземцам.

— Да отчего бы ему и не быть честным? Платят ему хорошо, у него роскошный дом, а слуг больше, чем он в состоянии использовать. После шестидесяти, когда он выйдет в отставку, туземцы будут выплачивать ему кругленькую пенсию, затем он возвратится на родину и станет крупным специалистом по делам заморских территорий. Словом, все тридцать три удовольствия сразу! Я бы сказала, он просто ловкач.

Миссис Картрайт возмутилась:

— Сильвия, вас давно следовало бы высечь! Сэр Эвелин поступает честно с туземцами.

— Так ли уж мы с ними честны? — продолжала в резком тоне Сильвия. — К чему лицемерить!

— Согласна. Но разве не мы освободили рабов и прекратили работорговлю?

— Да ведь мы же сами и превратили торговлю рабами в Америке в огромный промысел, с помощью которого росли наши города и развивалась наша торговля и индустрия. В восемнадцатом веке торговля африканскими невольниками была у нас в империи самым выгодным делом, а вест-индские владения — самыми прибыльными. Мы вели работорговлю до тех пор, пока она приносила доходы, и отказались от нее только тогда, когда рабы подняли восстание. А когда они не захотели работать за такую жалкую мзду, какую мы платили в Азии и Африке, то мы нашли в этих частях света более выгодное применение нашему капиталу. Филантропия и религия — полезные институты, но они зависят от самых высоких дивидендов. Рабов освободил Питт, а не Уилберфорс.

Миссис Картрайт с высокомерным видом промолчала. Паузу прервал Мануэл, задав своему соседу вопрос, который, казалось, сам напросился ему на язык:

— Мне не дает покоя мысль, сколько стоит наш обед в пересчете на зарплату черных шахтеров?

Коммерсант озадаченно вытаращил на него глаза и, подумав, ответил;

— В таких делах все зависит от спроса и предложения.

— Спрос со стороны англичан и предложение со стороны африканцев?

— Разумеется, — пробормотал коммерсант и отвернулся к соседу, биржевому дельцу.

Завязался общий разговор на тему о труде и социализме. Мансарт больше слушал, чем высказывался, пока кто-то из собеседников не обратился к нему:

— Скажите, мистер Мансарт, как вы относитесь к Африке? Как вообще американские негры относятся к ней?

Мансарт ответил:

— Об Африке мы, в сущности, знаем сравнительно мало, но теоретически мы, конечно, хотели бы, чтобы она стала свободной и независимой.

— Почему?

— Ну, мы полагаем, что таково естественное состояние людей.

— Всех?

— В конечном итоге всех!

— Если этот «конечный итог» растянется на сотни лет или даже больше, — вставила Сильвия, — то еще вопрос, правы ли вы. А если речь идет о том, чтобы начать освобождение теперь же и закончить при жизни нынешнего поколения, то я согласна с вами.

— Ты, как всегда, торопишься, Сильвия, — с улыбкой заметил ее отец.

Все поднялись, чтобы приветствовать вновь пришедшего гостя. Это был молодой англичанин, высокий и худощавый, одетый довольно скромно, но державшийся просто и непринужденно. Выяснилось, что он и Сильвия собирались куда-то повезти Мансарт а. Поэтому через некоторое время все трое, покинув компанию и комфортабельные помещения величественного клуба с его мраморным фасадом, завернули за угол здания, где стоял небольшой «остин» Сильвии. По дороге к Ист-Сайду они почти не разговаривали. Подъехав к условленному месту, Сильвия остановила машину, достала старый, потрепанный дождевик и предложила Мансарту накинуть его на себя. Новую ноксовскую шляпу Мансарта она заменила другой, довольно потрепанной.

— Вы уж простите нас, пожалуйста, ведь мы едем в трущобы, — промолвила она.

Не отставал от нее и молодой человек: он с извинениями снял галстук с себя и с Мансарта и смял его накрахмаленную манишку.

— Дело в том, что те, к кому мы направляемся, бывают недовольны, когда их навещают иностранцы, притом шикарно одетые, — объяснил он.

Воспользовавшись тем, что Сильвия вышла из машины, чтобы узнать дорогу, Мануэл заговорил о своем пребывании в доме ее родителей и о том, как ему там нравится. Молодой человек согласился с мнением Мансарта о семье Риверсов и тут же упомянул о покойном брате Сильвии.

— Приятелями в полном смысле этого слова мы не были, но я близко знал его. Для Сильвии смерть брата явилась ударом и в то же время облегчением.

— Облегчением? — изумился Мануэл.

Молодой человек раскурил трубку и не спеша продолжал:

— Да. Он был сноб, прирожденный аристократ в чисто английском духе. Сам он никогда не трудился, считая, что на него должны работать другие. Капитан гвардии с безукоризненными манерами, всегда элегантно одетый, он мечтал сделать выгодную партию и стать пэром. Он ничем по-настоящему не интересовался — ни спортом, ни искусством. Этот утонченный бездельник и на войну-то пошел словно на охоту за крупной дичью. А умер он в грязном окопе, обагренном кровью лучших сынов Англии. Сильвия была потрясена, потому что горячо любила своего красавца брата. Но ее утешало, что он не стал таким, каким ему хотелось быть.

Небольшую машину порядком трясло на неровной булыжной мостовой. Бесконечно, миля за милей, тянулись кварталы трущоб; унылые мрачные улицы изредка прорезали кричащие рекламы освещенных баров. Зайдя в один из них, Мансарт и его спутники заказали себе по пинте светлого пива. Среди посетителей преобладал рабочий люд. Завсегдатаи бара шумно подсчитывали свои потери и выигрыши по ставкам на футбольных состязаниях или же спорили о том, какие шансы имеет тяжеловес Эрни Хоукинс, гордость Уайтчепела, претендовавший на титул чемпиона. Были в их числе и люди, осоловелые от выпитого пива; уронив голову на руки, они тщетно пытались забыться среди царившего вокруг них шума и гама.

Особенно поразили Мансарта женщины; то, что он наблюдал здесь, надолго врезалось ему в память. А один эпизод запомнился ему на всю жизнь. Это была не самая яркая или значительная из виденных им картин, но она прочно запечатлелась у него в памяти. Наряду со скромными женщинами, повязанными платочками, здесь было немало особ, демонстрировавших дешевый шик: их немытые шеи были украшены потрепанными горжетками, а головы увенчаны засаленными шляпками с перьями. Одна из подвыпивших проституток укачивала на руках младенца. Вопли голодного малыша мешали окружающим веселиться, и бармен запротестовал:

— Эй, ты там! Заткни рот своему выродку или забирай его отсюда!

Непристойная реплика, брошенная в ответ женщиной на типичном кокни, вызвала взрыв смеха. Пьяная мать вытащила из-за корсажа грязный конец носового платка, окунула в стакан с джином и сунула в рот младенцу. Вопли стихли, сменившись довольным чмоканьем. Мансарту и его спутникам стало не по себе, они опорожнили свои кружки и быстро зашагали к машине.

Было уже близко к полуночи, когда Мансарт и Сильвия, расставшись со своим спутником, прибыли в эссекский дом Риверсов. По дороге к дому они ни о чем не говорили. В сущности, Мансарт так ни с кем никогда и не поделился своими впечатлениями о том, что ему довелось увидеть в лондонском Ист-Энде, и о том, какое это имело для него значение; а между тем эти наблюдения совершили в его мировоззрении целый переворот. Впервые он понял, что в двадцатом веке белые мужчины и женщины, живущие в цивилизованной стране, могут так же безнадежно погрязнуть в нищете и пороках, как и негры в Америке или как темнокожие жители Африки и Азии, Для него это явилось неожиданным откровением.