Вернувшись в пансион, он разговорился с хозяйкой. В глазах у нее заблестели слезы.

— Ах, мы многого лишились, мистер Мансарт! Что вы скажете о народе, сложившем такую музыку? Ее создал гений! Но она умолкла в грохоте этой ужасной войны.

Из Байрейта Мансарт выехал во Франкфурт, откуда совершил незабываемую поездку вниз по Рейну. Пассажиров было сравнительно мало. Пароход, естественно, шел быстрее, чем те суда, что поднимались от Роттердама вверх по течению. Тем не менее у Мансарта было много свободного времени, и он, несмотря на свое скромное знание немецкого языка, прислушивался к разговорам, а заодно и приглядывался к пассажирам.

Однажды пароход проходил мимо гористых берегов. Пассажиры любовались старинными замками, ухоженными виноградниками, городками, приютившимися на склонах гор. Один из скалистых уступов вызвал у Мансарта какое-то смутное воспоминание, и он заглянул в свой путеводитель, после чего обратился к стоящему рядом спутнику.

— Скажите, — запинаясь, спросил он по-немецки, — это не скала Лорелей, о которой сложили песню?

Немец нахмурился.

— Ja! — отрезал он. — Das ist die Lorelei. Aber heute singt kein echter Deutscher das Lied des Juden Heine![1]

Почти тотчас же кучка школьников и школьниц затянула песню, но это не была песня о Лорелей. Мансарт не задавал больше вопросов.

Он побывал в деловито-шумном Руре — этом знаменитом промышленном районе. Деятельность предприятий Рура и приносимые ими прибыли объединяли французских и германских капиталистов даже в разгар войны. После беглого знакомства с Бельгией и Голландией, густо населенными, опрятными и трудолюбивыми странами, он прибыл к подлинной цели своего путешествия — Тервуриану.

Прекрасное здание музея возвышалось посреди роскошного парка. Все экспонаты музея отличались тенденциозностью. В первом зале были выставлены образцы природных богатств Африки, на эксплуатации которых покоилась европейская цивилизация. По своим размерам Бельгийское Конго в четырнадцать раз превышало территорию метрополии и тем не менее с самого начала рассматривалось исключительно как объект для выгодных инвестиций. Сейчас вопиющим беззакониям времен Леопольда I наступил конец. Были изданы постановления, ограничивающие власть крупных компаний. Католические миссии занялись созданием сети начальных школ. И все же, бродя по бесконечным, превосходно оформленным залам, Мансарт видел, что главное назначение Бельгийского Конго, как и во времена Леопольда, состояло в том, чтобы служить наживе бельгийских, европейских и американских капиталистов.

Мансарт припоминал историю всех обманов и насилий, с помощью которых это сердце Африки было превращено в колонию европейцев. Вспомнились ему выспренние обещания Генри М. Стенли «мирно насаждать христианство и цивилизацию». В действительности колониализм явился рассадником грабежей, убийств и болезней, колонизаторы несли гибель местному населению. Однако народ выжил. И вот перед вами плоды труда конголезцев! Правда, с первого и до последнего зала музея основное внимание уделяется не конголезцам и не продуктам их труда, а лишь прибылям, извлекаемым от переработки и продажи этих продуктов, притом не неграми, а европейцами.

В дальнейшем Мансарт пользовался сухопутным транспортом. Он останавливался в Эйзенахе, поблизости от Вартбурга, родины Лютера, и в гётевском Веймаре, повидал крупные торговые предприятия Лейпцига, ознакомился с Дрезденской картинной галереей и наконец приехал в Берлин, столицу Германии. На вокзале Мансарта встретил высокий белокурый юноша, приветствовавший его на отличном английском языке и доставивший его в небольшой, но уютный домик в пригороде — намеченное для него Фондом Карла Шульца пристанище. Мать юноши оказалась очень милой особой, ведущей хозяйство в этом чистеньком, типично немецком домике. Сама она не говорила по-английски и только с помощью сына могла беседовать с Мансартом. В скором времени прорвались наружу ее огорчения и надежды. Выяснилось, что ее сын при всей его типично нордической внешности и несомненной даровитости не мог рассчитывать в нынешней Германии ни на работу, ни на образование, ни вообще на какую-либо карьеру.

— Ведь его отец был еврей! — сказала мать юноши.

На лице Мансарта отразились явное изумление и озадаченность. Хозяйка пояснила:

— В соответствии с новыми расистскими взглядами, которые навязал нам Гитлер, государство помогает только немцам. А остальные граждане, будь они даже наполовину немцы, не имеют нрава ни на продвижение по службе, ни на хорошие заработки. У моего сына лишь один выход — покинуть Германию, Я не без умысла предложила поместить вас в нашем доме. Я хочу просить вас использовать свое влияние, чтобы помочь ему подыскать себе какое-нибудь место в Америке.

Мансарт горько усмехнулся, и сердце у него сжалось от боли. Попробуй растолковать этой женщине, как ничтожно его влияние в Америке и что он менее, чем кто-либо иной, способен содействовать карьере этого молодого человека. Кажется, бедняжка до самого последнего момента так ничего и не поняла.

Берлин произвел на Мансарта впечатление огромного, вполне современного и делового центра. Однако город пребывал в постоянном напряжении, в нем то и дело происходили митинги, уличные громкоговорители извергали потоки крикливой пропаганды. К удивлению Мансарта, берлинцев часто волновали мелкие, незначительные события. Однажды, например, он смотрел кинохронику о матче между Джо Луисом и Шмелингом. В зале стоял невообразимый шум. Зрители бурно «болели» за немецкого боксера. Шовинистическая враждебность публики к его молодому темнокожему сопернику не знала границ. А когда Луис был нокаутирован, зрители пришли в исступление. Можно было подумать, что это святой Георгий совершил свой подвиг, победив дракона. Мансарт не мог этого понять. Однако многое ему стало яснее, когда он побывал на Олимпийских играх, состоявшихся в то лето в Берлине.

То, что происходило на стадионе, представляло собой внушительное зрелище, и Мансарт с волнением наблюдал замечательный пример равенства, когда по стадиону рядом с белыми шагали темнокожие атлеты, когда представители всех рас и национальностей проносили свои высоко поднятые знамена. По воле судьбы американские спортсмены-негры добились выдающихся успехов. Маленький и гибкий Оуэнс победил в забеге на 100 и 200 метров и в прыжках в длину, установив мировой рекорд. Стадион загремел аплодисментами. Высокий и сухощавый, отливающий бронзой Вудраф одержал победу в забеге на 800 метров, а громадный черный Джонсон завоевал лавры в прыжках в высоту. И тогда Гитлер, пользовавшийся каждым случаем, чтобы выставить себя напоказ, и щедро расточавший похвалы победителям из белых, предпочел покинуть стадион. Этот мелочный выпад отравил ликование Мансарту и заставил многих немцев испытать чувство стыда.

Гид Мансарта изо всех сил превозносил достижения новой Германии.

— Вы должны понять, чем мы обязаны Гитлеру. Еще год назад у нас было семь миллионов безработных! Вам надо взглянуть на дороги и жилища, которые он построил. Вспомните о том, сколько зла нам причинил и до сих пор причиняет Версальский договор. Клянусь богом, мы перечеркнем его, и Германия возродится!

Но Мансарту попадались и более дипломатичные немцы. Им было ясно: от Мансарта не укрылось, что в Германии не все идет гладко и что господствующий политический курс встречает сопротивление. Один университетский профессор, не скупившийся на доводы в оправдание нацизма, вдруг заявил:

— Но всему есть границы. Меня не заставят зайти слишком далеко.

В подробности он вдаваться не стал. Годы спустя Мансарт задумался над вопросом: как далеко зашел этот профессор?

Однажды Мансарта пригласил к себе домой поужинать учитель гимназии, как называют в Германии среднюю школу. У него собралось человек семь-восемь. Мансарт не мог не заметить, что после ужина, когда все готовились перейти к беседе, шторы в комнате опустили и в продолжение всего вечера беседа велась вполголоса. Учитель сказал напрямик: