Иван поднялся и вытянул из кармана штанов небольшую шкатулку.

— Помнишь, Аришка, как я тебе сказывал, что непременно отблагодарю тебя за мое спасение. Вручаю сию вещицу с благодарностью.

Девушка вскрыла шкатулку и ахнула при виде сверкающих бриллиантов.

— Пресвятая Богородица, какая красота! Тут же целое состояние, Ванечка… И тебе не жаль?

— Как ты такое можешь говорить, глупенькая? Ты гораздо большего стоишь. Я тебе сейчас и золотых рублевиков дам. Хоть всю мою калиту[99] забирай!

— Да остановись ты, любый ты мой!

Аришка плотно прижалась к Ивану и принялась его жарко целовать. Иван поднял ее на руки и понес на кровать. Никогда еще он не испытывал таких чувственных плотских наслаждений. Она отдавалась ему горячо, издавая сладострастные стоны… А потом она долго еще голубила Ивана, а тот, не привыкший к девичьим ласкам, без вина хмелел от ее возбуждающих нежностей, и вся его крепкая, грубоватая натура, не познавшая подлинной женской любви, как-то разом обмякла, растворилась в ее пылких, всепоглощающих объятиях.

А та все шептала:

— Любый… любый… любый!

А позже, когда, наконец, источились ее бурные, ненасытные ласки, она вдруг с острой, безутешной тоской, произнесла:

— Наверное, я тебя больше никогда не увижу, Ванечка.

— Почему, Аришка?

— Замужем я.

— Как?!

— Я же крепостная дворовая девка. Филатьев, никак за мои страдания, принятые в темнице, помилосердствовал и выдал меня за рейтара Нелидова. Ты, может, знал его. Он жил по соседству, и всегда, когда я шла в лавку, заглядывался на меня. Его совсем не смутило, что я крепостная. Он даже к Филатьеву приходил, когда я недужила. Ты уж прости меня, Ванечка.

Иван не знал даже, как отнестись к такой новости. Все в этот день случилось как-то внезапно — и страстная любовная утеха, и печальная история Аришки, и ее неожиданная женитьба. Конечно, он до сего дня, кроме благодарности, не испытывал какой-либо любви к девушке и никогда в голову не брал, что между ними завяжется что-то весьма серьезное, так его планы были совершенно иными. И все же женитьба Аришки несколько покоробила его самолюбие.

Заметив, как изменилось лицо Ивана, Аришка опечалилась, на глазах ее выступили слезы.

— Обиделся, Ванечка? Я так и знала. Господи, ну что же мне теперь делать? Хочешь, я уйду от рейтара?

Слезы и слова Аришки привели Ивана в иное состояние, ревность, не свойственная его характеру, улетучилась. Да и как он мог ревновать, если он давно решил, что никогда не будет связывать себя женскими оковами, коль избрал себе коловратную судьбу, не терпящую бабьих уз. Он — вор и останется им до гробовой доски. Он никогда не будет оседлым человеком, ибо отменно знал, что вся его жизнь будет состоять из частых перемещений, как перемещаются странники и калики перехожие, передвигаясь по городам и весям. Вот и Москва его долго не задержит, коль появилась новая дерзкая задумка — в какой-то мере повторить путь Стеньки Разина. Какая уж тут ревность, какое постоянство от перекати-поля?

Иван смахнул со щеки Аришки горючую слезу и успокоил:

— Не переживай, глупенькая. Не держу на тебя обиды. Ты доставила мне сегодня неслыханную радость, и я ее навсегда запомню. Спасибо тебе, Аришка… Что же касается ротмистра, так ты вышла за него не по своей воле. Не бьет?

— Да он готов меня на руках носить. Он добрый, обходительный, покойно мне с ним. Все бы хорошо, но живу я с ним, Ванечка, без любви.

— Как говорят: стерпится, слюбится. Где сейчас твой ротмистр?

— В полку, вечером дома будет.

— По привычке в ту же лавку ходишь?

— По привычке, Ванечка. Теперь у меня новый хозяин.

— И неплохой хозяин, коль ты так похорошела.

— Это от жизни спокойной, Ванечка. Свой дом, влюбленный рачительный муж. Чего бы еще надо? А вот как увидела тебя, и готова обо всем на свете забыть. И чем ты только меня присушил? Вроде бы сердитый, колючий, неулыба — и на тебе, влюбилась по уши. Ну, почему?

Иван пожал крепкими литыми плечами.

— А давай, Аришка, еще по чарочке на посошок, да песню споем.

— Споем, Ванечка, споем, милый.

И Каин запел:

Иван пел, а Аришка и слова не вымолвила. Она смотрела на него влюбленными, нежными и в тоже время грустными глазами и дивилась: какой же особенный этот Ванечка. Ведь эту песню он только сейчас сложил, и поет он про ее девичью участь, далеко не счастливую, ибо едва ли она когда-нибудь испытает настоящую любовь к другому человеку.

И вновь на глазах Аришки выступили неутешные слезы.

А Иван пел, пел как никогда задушевно и упоительно, задумчиво и кручинно, с какой-то неизъяснимой тоской…

Через три дня состоялся грабеж купца первой гильдии Гурьева, через два — купца второй гильдии Сарафанникова, затем графа Шереметьева и князя Голицына…

Москва загудела тревожным именем: Каин, Каин, Каин…Он грабит самых именитых людей.

Генерал-аншеф Семен Андреевич Салтыков, начальник Московской Тайной канцелярии, член Сената метал громы и молнии.

Фома же Зыбухин, глава Сыскного приказа, места себе не находил. По Москве бушевал неслыханный разбой, никогда еще так дерзко и виртуозно не девствовали воры.

Не зря когда-то Фома Зыбухин подумал, что преступную банду возглавил новый гопник, чьи неуловимые разбои вызывают восхищение даже у самого генерал-губернатора. Он готов этого Каина на Болотной площади четвертовать, но отдает должное его воровскому искусству.

— Это не жулик, а какой-то дьявол. Его способности не поддаются здравому смыслу. Им обеспокоена сама матушка императрица. Ограблен родственник любимца Анны Иоанновны, князь Голицын. Она предписала Бирону, дабы тот полностью переключил московскую полицию на поимку Каина… Тебе ж, Фома Кузьмич, в другой раз говорю: не примешь самых жестких мер — не только вымету из Сыскного приказа сраной метлой, но и в тюрьму посажу за преступную бездеятельность.

Фома приуныл. Этот Каин, наверное, и в самом деле дьявол. Попробуй, излови. Вот, сволочь! А ведь, если честно признаться, у губернатора тоже рыльце в пуху. Не он ли лично выдал Ваньке Осипову абшит? Правда, тогда Салтыков не знал о кличке Осипова, не доложили. Но прежде чем на документе расписываться, надо было всю подноготную о Ваньке изведать. А ныне ишь какой выверт получился. Вся Москва трепещет от дьявола-злодея.

А простолюдины довольно толковали:

— Ерой наш Каин. Вот те и Ванька, ишь, как богатеев потрошит.

— Так им и надо, кровопивцам. Нуждой задавили. Глянь, сколь люду от голодухи помирает. Всех бы их лишить добра.

— Молодцом, Каин.

— Это не кличка. Его нам сам Бог послал, чтоб неправедных людей наказывал…

Разговоры народа, разумеется, доходили до Ивана, и он с радостью убеждался в своей правоте: он не вор, а заступник народный. Мститель! Все его действия весьма боготворимы черным людом. Не к этому ли он стремился?

Но, резанула вдруг иная мысль. Добра награбили столько, что и на возу не увезти. И все это кучке гопников. Но в три горла им ни пить, не есть, да и когда смерть настанет, у гроба карманов нет. Что же это ты, народный заступник, о нищих и убогих забыл?