Кропоткин хоть и понимал, что Каин высказал в его адрес не в меру лестные слова, но его в первую очередь заинтересовали «откупные» разбогатевших воров, где можно отлично поживиться.

— Коль ретив будешь, Ванька, и беспорочно служить приказу, будет тебе моя милость. В оковы не закую. Живи на Москве вольно, оклад тебе положу, и лови воров под командой подьячего Петра Донского. Человек он дотошный. Чуть забалуешь — и сам в узилище попадешь.

— Не забалую, ваше сиятельство. Знал, на что иду.

— Ну-ну… А скажи, Ванька, почему ходишь в затрапезном виде и где твоя борода? По слухам нам твое обличье давно знакомо.

— Бороду в карты проиграл, но теперь вновь буду мхом обрастать.

— На бородовой знак, чай, деньжонок хватит, хе.

— Да уж как-нибудь наскребу. А почему в сермягу облачился — в Сыскной подался. Один Бог ведал, чем мой приход в Стукалов монастырь закончится.

— Все-то продумал, Ванька. Где в Москве обретаешься?

— На разных хазах. У воров, ваше сиятельство, своих домов нет. Ныне же, коль на службе буду, где-нибудь избенку куплю.

— Где?

— Хорошо бы в Зарядье, к ворам поближе.

— Добро. Сейчас я прикажу тебя с подьячим Донским свести. Реестр ему покажешь, и начинайте с Богом.

Иван не сказал Кропоткину о своих хоромах в Дорогомиловской ямщичьей слободе, ибо обосновать там свою резиденцию Каину не хотелось. Во-первых, пришлось бы расстроить Силантия, а во-вторых, ямщичья слобода жила более менее покойной жизнью, ибо ямщики находились на государевой службе, жили довольно сносно и враждебно относились к ворам.

Хоромы же пусть пока постоят безлюдными. Силантий, подумав, что «Иван Потапыч отбыл куда-то по своим делам, за домом присмотрит. А в хоромы он все-таки опять войдет, но уже с суженой, и, разумеется, с Авелинкой, которую он все равно приведет в дом любым путем, даже самым неприглядным.

Подьячий Петр Зосимыч Донской внешность имел невзрачную. Малоросл, худосочен, с жидкой рыжеватой бороденкой, а коль с бороденкой, то и немецкого платья не носил. Глаза имел прищурые, но острые, въедливые.

Изучив реестр, спросил тихим скрипучим голосом:

— С кого начнем, Ванька?

Каин одернул:

— Давай сразу договоримся, Петр Зосимыч. Ванькой меня звали, когда несмышленышем был. Ты не ваше сиятельство и не купец первогильдейный, так что зови меня Иваном Осиповичем, или, на худой конец, Иваном.

Подьячий пожевал блеклыми тонкими губами, недовольно сверкнул острыми глазами и проскрипел:

— Велика честь для разбойника по отчеству его величать. Сойдешь и Иваном.

— Так тому и быть, подьячий. А начнем мы с Тимошки Козыря, что держит вертеп в Кривом переулке.

— Давно его ловим, но ускользает, как мышь через щелку.

— Ныне не ускользнет. Но брать его буду я один.

— С ума спятил, Ванька!

— Опять?

— Запамятовал. Тимошка, как мне ведомо, вор пройдошливый, и всегда с ним дружки-ухарцы с ножами, а, бывает, и с ружьями. Мудрено его одному взять, Иван. Тут надо всем караулом навалиться, да и то без крови не уладить.

— Без крови возьмем. Выслушай меня внимательно. Для первого раза караул не понадобиться, ибо Тимошка знает обо мне только одно, что я где-то разбойничаю, а посему мое появление в его хазе пройдет гладко Он встретит бывшего вожака Москвы подобающим образом.

— Допустим, а что дальше?

— Часа через два приходи Петр Зосимыч в кабак на Зарядье со всем караулом, непременно с заднего входа, и ждите меня в комнате целовальника.

— И долго сидеть?

— Пока я в комнате с Тимошкой не покажусь. Берите и меня, чтоб Козырь ничего не заподозрил.

— Не сорвешь дело, Иван? Смотри, а то сам в камере окажешься и меня под монастырь подведешь.

— Не трясись, Зосимыч. Запомни: у Каина промашек не бывает.

… Притон в Кривом переулке Иван знал с давних пор, поэтому знакомую избу искать не пришлось. Дом когда-то занимал хамовник Гришка по кличке Костыль. Жена и две дочери ткали столовое белье на дворец, а когда императрица Анна Иоанновна перебралась в Петербург, ремесло в доме Гришки захирело. Костыль запил, опустился, а дочери угодили в руки одного из крупных воров, кой и превратил дом хозяина в вертеп.

Костыль (с детства хромал) однажды наклюкался в Крещенские морозы зеленого змия и замерз, не дойдя до избы, в сугробе. Девки, чтобы не помереть с голоду, стали марухами гопников и так привыкли к вину, что пили наравне с ворами.

В последний год, как рассказывал Дормидонтыч, Тимошка Козырь стал главарем одной из многочисленных шаек и хозяином притона.

На крыльце сидели двое парней с подгулявшими лицами. В пестрядинных косоворотках, краснорожие, в руке одного — скляница с сивухой[187].

Метнули глаза на подошедшего Каина (чужой!), грубо спросили:

— Чо тебе?

— К Тимохе иду. На месте?

— Не знаем такого. Проваливай!

«Обычный ответ шестерок, оберегающих своего главаря».

— Буде бодягу разводить. Я от Митьки Лебедя. Разговор есть.

— Что за Митька?

— Где живет?

— Хаза на Ордынке. Важное дело к Митьке. А вы бы на шухере сивуху не жрали. Варежку закройте!

Парни переглянулись. Кажись, свой: по фене ботает[188].

— Проходи.

Тимоха Козырь резался с братвой в карты на семишники и алтыны. На столе, покрытой грязной столешницей, два штофа водки, оловянные кружки и закуска с солеными огурцами, ломтями хлеба и квашеной капустой. Марух почему-то не было.

Игра шла на деньги. Когда Иван вошел в комнату, изрядно выпивший Тимоха шумно орал на долговязого вора, уличив того в нечестной игре. Никто даже не заметила прихода незнакомого человека.

— А ну ша, братва! — гаркнул Иван.

Братва от неожиданного резкого возгласа притихла и нацелилась на неведомого человека.

Первым издал возглас Козырь, приземистый, широкоплечий человек лет тридцати в ситцевой рубахе. Лицо обрамлено густой каштановой бородой, рот крупный, с щербиной под верхней губой, глаза оловянно-мутные, злобно-наглые, на правой щеке узкий зарубцевавшийся шрам, то ли от ножа, то ли от полицейской нагайки.

— Чего орешь, бритая харя?

— Пришлось к немцам на Кокуй сходить. Вот и обрился, чтоб за своего приняли.

— Был ли барыш?

— За десять тысяч рублей можно и без бороды походить.

— Не бухтишь?

— Не привык лажу гнать[189]. Иван Каин — не сявка[190], держать масть[191] умеет. Не пора ли и вам соболями[192] становиться, а не поднимать хай за семишник.

Каин сразу брал быка за рога, слова в вперемешку с воровским произнес твердо и непрекословно, как подобает властному атаману.

— Каин?! — разинул губастый рот Тимоха, да и остальная братва ошалела. Хмель будто черт вышиб. Наверное, целая минута держалась мертвая, давящая тишина, пока вновь не раздался голос Козыря:

— Откуда свалился, Каин? Слух прошел, что ты на Волге с Мишкой Зарей купчишек дрючишь, а затем-де аж под Каспий ушел.

— А еще был шелест, что Каин завязал и в монахи слинял[193], - проговорил долговязый.

— О том, где я был, не вам мне докладывать, господа мелкие воришки. Во что вы Москву превратили? В гульбу, драки да поножовщину. Улица на улицу, переулок на переулок. Срамота! Назовите хоть одно имя, кто былую воровскую масть держит, и у кого весь город в кулаке? Не назовете. Разлетелись как стаи воробьев, но и по зернышку не клюете.

— Ты это к чему, Каин? — нахохлился Тимоха.