— Сережки?.. Золотые? У меня есть сережки от покойной бабушки. Простенькие, в сундуке хранятся. Я их как-то примеряла. Их буду скоро носить, а других не надо.

— А может, суженый подарит. Ведь ты, Глаша, очень красивая невеста.

— Не знаю… О суженом я как-то не думала, да и нет их.

— Разве?

— Одни подрастают, взрослые — на разные промыслы подались, а то и в рекрутчине повинность отбывают.

— Такая красна — девица пропадает.

— Пропадает? Да вы что, Василий Егорович? Мне в нашей деревушке быть отрадно.

Иван несколько секунд любовался лицом девушки, а затем осторожно тронул ее за плечо.

— Пора нам, Глаша. Как ни жаль, но мне надо в Варнавино возвращаться.

После возвращения из деревни, не узнает братва атамана: будто подменили Каина. Ходит молчаливый, задумчивый, даже в трактире чаркой не увлекается.

Роман Кувай как-то не выдержал и осведомился:

— Чего такой отрешенный, Василь Егорович? Аль затуга, какая навалилась?

Каин тяжелым взглядом посмотрел на Кувая.

— Аль мне и помолчать нельзя, Роман? Хотите, чтобы я горло на вас драл?

— Уж лучше горло дери, Василь Егорович, чем держать рот на замке.

— И впрямь, Роман. Непривычный для нас такой купец-удалец, — поддержал Кувая Легат.

— Отстаньте от меня, господа приказчики!

Каин вышел из трактира и направился к берегу Ветлуги. Господа приказчики пожали плечами. И что с атаманом?

Ивана же одолевали думы. Он сидел на крутояре, рассеянно смотрел на заречные дали, и пребывал в нескончаемых, мучительных раздумьях, кои преследовали его уже не в первый раз, и кои нередко его раздражали. А ведь, казалось, не так уж и давно у него не было никаких противоречивых мыслей. Он был предприимчив, целенаправлен на какой-то смелый разбой, а главное на душе его всегда было легко и приподнято. Каин гордился своими подвигами, ему остро хотелось, чтобы его имя все громче и громче звучало по Руси, в полную силу, и так внушительно, дабы имя его запомнилось на века, как имена Ивана Болотникова и Степана Разина.

И имя его действительно начало широко звучать. Им овладевало сладостное честолюбие. Он, Ванька Каин, столь высоко вознесся, что о нем стали говорить уже во многих городах и весях. Чу, сама царица Елизавета Петровна обеспокоилась разбоями в Москве и на Волге, отдав строжайший приказ прекратить грабежи, а Каина всенепременно изловить и колесовать.

Ха! Коротки оказались руки у сыскных людей. Изворотливости Каина мог позавидовать самый отважный разбойник. Он неизбежно повторит путь Степана Разина, и он уже его начал, выйдя на волжские просторы, дабы затем взойти на богатырский утес Самарской Луки и почувствовать себя царственным орлом. И это бы свершилось, если бы не помешал на полпути слух о Бироне, самом ненавистном человеке народа Российского. И тогда он, Каин, свернул к Ярославлю, чтобы свершить самый великий подвиг. Сорвалось! Он не казнил всенародно Бирона. Это был его первый провал, который заметно надломил его душу.

Каин считал себя крепким человеком, но беседы с бурлаком Земелей, купцом Светешниковым, сирым мужиком Гурейкой стали разъедать его как ржа на железе, вначале не столь видимая, но затем все отчетливей и зримей.

В еще большее смятение он пришел после встречи с Глашей, которая, пожалуй, больше всего встревожило его сердце. Чистейшая душа без всяких назидательных бесед открыла перед ним совершенно иной мир, где ни разбою, ни беспощадному сердцу нет места.

Нет места…И он, поддавшись трогательному обаянию девушки, всего на каких-то два часа оставался совершенно другим человеком, боясь вспугнуть божественное создание, находящегося подле него.

А когда он возвращался в Варнавино, душа его мучительно застонала. Зачем и для кого вся эта чистота? Он даже рядом не может быть с таким лучезарным существом. Ведь он — разбойник, злодей, много пограбивший и много проливший крови. Разбойник! Земеля-то прав: он никогда не сравнится с Разиным. Тот хоть и нападал на купеческие суда, грабил и убивал, но потом он стал собирать войско, чтобы заступиться за бесправный народ, и добиться его лучшей доли. Огромная разница.

За Каином же, зная его злодейский нрав, народ не пойдет, не возьмется за топоры и дубины. Его имя будет связано неодолимыми цепями лишь с одним именем — р а з б о й н и к, и от этого звания ему уже никогда не уйти. Н и к о г д а! Хотя к грабежам его уже не тянет.

Каин более пристально всмотрелся в заветлужские леса и вдруг его осенила неожиданная мысль: «А не уйти ли, взяв икону, в самую глухомань, срубить там избушку и жить отшельником. Грехов у него много, но, как говорила мать, Бог милостив. Если усердно молиться, с чистым сердцем покаяться, может, Господь и снимет его смертные грехи. А что? В лесу он не пропадет, здоровьем Бог не обидел, без пищи не останется, коль ружье с припасом прихватить.

И мысль Ивана оказалась настолько заманчивой, что он поднялся и зашагал в Гостиный двор, чтобы попрощаться с братвой и назначить Кувая атаманом.

Но человек предполагает, а Бог располагает. Братва вернулась откуда-то лишь поздно ночью, а утром Каин услышал из своей комнаты несусветный гам. Хорошо еще, что кроме братвы в Гостином дворе никого не было. Брань шла в коридоре — отборная, воровская.

— Замолчать, дурьи башки! — выйдя из своей комнаты, гаркнул Каин. — Отчего гвалт?

— У Легата калиту[148] украли, Василь Егорович, — сказал Кувай.

— Каким образом, если он ее всегда при себе держит?

— Днем — при себе, а ночью, как и все — под подушкой. Утром встал, а ремень с калитой как черти унесли.

— Кто еще в гостинице живет?

— Да почитай, никого. Жил тут один старичок-приказчик, так он еще вчера съехал.

Каин внимательно оглядел окна комнаты, но ничего подозрительного не заметил. Осталось осмотреть запор двери, которая закрывалась на ключ.

— А ну глянь, Легат. Видишь царапины?

— Вижу.

— Кто-то поработал из братвы отмычками, вошел в комнату и вытянул у тебя из-под подушки калиту.

Братва почему-то уставилась на Ваську Зуба, который отменно работал орудиями взлома.

— Чего зенки вытаращили? — ощерился Зуб. — Я — честный вор. Скажи, Каин!

Иван посмотрел на Зуба долгим пронизывающим взглядом, и тот не выдержал прохватывающего взора атамана и вильнул белесыми глазами.

— То, что ты воровать умеешь, Васька, полагаю, никто спорить не будет, а вот то, что ты жаден до денег и что душонка у тебя с гнильцой, думаю, никто прекословить не будет.

— Никогда жлобом не был. Зачем пургу гонишь, Каин?

— А то и гоню, что только ты, Васька, мог пойти на пакостное дело.

Зубу аж зубами заскрипел.

— Меня, честного вора, за жабры брать? Не подходил я к внутряку![149] Всю ночь непробудным сном спал.

Васька перешел на истошный запальчивый крик.

— Хватить орать, Зуб, — сдержанно произнес Каин и обратился к своим сотоварищам:

— Прошу дать согласие, братцы, на обыск комнаты Зуба.

Согласие было получено, но тщательный обыск положительных итогов не дал. Иван понимал, что Зуб не такой дурак, чтобы оставлять похищенное в своей комнате. Значит, ночью он выходил на улицу и спрятал добро в надежном месте. Одно упование на сторожа, но вряд ли он что-либо видел, так как сторожа обычно дрыхнут по ночам в своих будках, хотя и станет говорить, что глаз не смыкал. Ох, уж эти русские сторожа! И все-таки, на всякий случай, Иван приказал Куваю учинить караульному строжайший расспрос, но…

К Зубу — ни малейшей зацепки, и все же Каин прямо сказал:

— Хоть ты и заходил гоголем, но поганое дело твоих рук, а посему быть тебе, Васька, на кукане[150].

Зуб вновь заартачился, закричал, употребляя отборный мат, но Каин его резко осадил: