– Чьи они потомки?

– Казненных на гильотине.

– Как вы узнали?

– За этими тремя, – сказал Брюнет, – нам как раз удалось проследить. Проводив Франсуа до дому и убедившись, что он в безопасности, мы возвращаемся к концу ужина. И идем за ними.

– Вы хотите сказать, что знаете их фамилии?

– Не только. Фамилии, адреса и профессии.

– Соответственно, вы знаете, кто были их предки?

– Знаем. – Брюнет улыбнулся радостно и сердечно.

– Но мне эти фамилии вы назвать не можете?

– Мы строго придерживаемся правила не оглашать персональные данные членов нашего Общества. Их в том числе. Но никто не запрещает мне показать вам их на заседании, а там уж шпионьте за ними сами, если этот след покажется вам убедительным.

– И заметьте, – сказал Блондин, – мы ни в чем этих людей не обвиняем, ни “кротов”, ни “казненных”. Дело в том, что, как мы уже говорили, нам не вполне ясно, по какой причине “кроты” участвуют в заседаниях.

– Мотивы потомков более очевидны, – вступил Брюнет, – их наверняка можно объяснить передававшейся из поколения в поколение закоренелой, лютой ненавистью, не без патологии. И чувством жестокой несправедливости. Возможность видеть и ненавидеть Робеспьера во плоти приносит им, думаю, облегчение. Или им нравится присутствовать при неумолимом поступательном движении Истории, которая неминуемо приведет к падению Неподкупного. Это прежде всего легендарное заседание, ознаменовавшее конец определенного этапа Конвента и посвященное мучительной смерти Робеспьера. Публика откликается возгласами протеста и аплодисментами, а финальный катарсис достигается благодаря историческим текстам и рассказам очевидцев, ибо мы ни в коем случае не разыгрываем сцены казни. Мы не какие-нибудь там извращенцы или садисты. Я к тому, что, возможно, сами того не желая, мы пускаем вас по ложному следу. Не исключено, что потомки и “кроты” вовсе не помышляли ни о каких убийствах. Да и зачем им убивать простых членов Общества, когда есть Робеспьер?

– Сокровенный вопрос, сердцевина клубка, – прошептал Адамберг. – Ну, хоть предков-то их вы можете мне назвать?

– Да, но только в том случае, когда у потомков другие фамилии.

– Слушаю вас.

– Мы лучше запишем их вам в блокнот, – улыбнулся Блондин. – Тогда нас не смогут обвинить в том, что мы произнесли фамилию, связанную с Обществом, какой бы она ни была.

– Какое лицемерие, – улыбнулся в ответ Адамберг.

– “Гнусное”, – сказал Брюнет и быстро записал в протянутый комиссаром блокнот три фамилии.

Адамберг провел с ними два с половиной часа и, надевая после их ухода пиджак, чувствовал, как у него затекло все тело. Он открыл блокнот: Сансон, Дантон, Демулен. Ему была известна лишь одна из трех фамилий – Дантон. Да и то благодаря памятнику на перекрестке Одеон и выгравированному на нем изречению: “Нам нужна смелость, смелость и еще раз смелость”. А вот каков был сам Дантон, чем прославился и почему угодил под нож гильотины – об этом он не имел ни малейшего представления.

Новые нити, во множестве возникшие благодаря парному конферансу Брюнета и Блондина, психиатра и логика, органично вплелись в клубок водорослей. Этот разбухший ком катился за ним до самой Сены. Адамберг прошелся вдоль прилавков букинистов, удивляясь, что в нем вдруг проснулся интерес к старым книгам. Последние два дня он жил в XVIII веке и мало-помалу вошел во вкус. Нет, не вошел во вкус, просто освоился там, вот и все. Он прекрасно представлял себе гипотетического сына Робеспьера, странным образом попавшего в фавор, – незаметного Франсуа Дидье Шато, управляющего общественными дилижансами Луаре. Почтовые станции, постоялые дворы, трактиры. Он спустился к реке, сел на замшелую каменную скамейку и уснул, как, возможно, кто-нибудь задолго до него, именно тут, больше двух столетий тому назад. И от этого ему стало даже уютно.

Адамберг проснулся на закате, когда солнце уже подсвечивало Нотр-Дам и грязную воду. Он позвонил Данглару:

– Вы сейчас где едите?

– Я сейчас не ем, я пью.

– Да, но где вы обычно ужинаете? В ресторане “Мейер”, например? Между вашим домом и Сеной? У меня есть три фамилии, две из которых мне неизвестны.

– Какие фамилии?

– Казненных. Чьи потомки сидят на заседаниях Общества в полумраке верхних рядов.

– Дайте мне двадцать минут, – сказал Данглар. – Куда вы подевались? Мы вас искали.

– Работал на свежем воздухе.

– Мы пытались вам дозвониться.

– Я спал, Данглар. На каменной скамейке восемнадцатого века. Видите, у меня все по теме.

В ресторане “Мейер” не меняли обстановку последние шестьдесят лет. В нем стоял устойчивый запах шукрута, что сулило Данглару более чем достойное белое вино. Адамберг подождал, пока его помощник съест сосиску и выпьет два стакана, и только потом рассказал ему о безупречном тандеме Брюнета с жесткой щетиной и Блондина с шелковистой бородой, подробно изложив историю “кротов” и “казненных”. После чего он положил перед ним блокнот с тремя фамилиями потомков.

– И вам известен только один из них? – спросил Данглар.

– Про Дантона я в курсе. Фамилия, статуя, изречение, на этом все. Двое других мне неведомы.

– Святая простота. Обожаю.

– Давайте, Данглар, – приказал Адамберг, в нерешительности глядя в свою тарелку.

Теперь ему оставалось только слушать Данглара и, если получится, держать его в узде, к чему он сейчас и готовился.

– Дантон – давний друг Робеспьера, истинный патриот, обладатель громового голоса, окунавшийся с головой в водоворот жизни, человек сердечный, верующий, но при этом кровожадный, бабник, раб своих прихотей и похоти, за что ему приходилось расплачиваться, добавляя к собственным деньгам казенные, и идти на сделки с правосудием. Как нажито, так и прожито. Преданный делу взяточник. Писал Робеспьеру удивительные любовные письма. В апреле 1794-го Неподкупный отправил его на эшафот. Робеспьеру не дано было испытывать дружеские чувства, он не ощущал ни блага дружбы, ни ее пороков. Под конец он позволял только заискивать перед собой, как это делали его брат и юный Сен-Жюст. От жизнелюбия великого Дантона его, наверное, воротило. Могучий муж завладевал вниманием публики, даже не повышая голоса, тогда как тщедушный Робеспьер вынужден был драть глотку. За четыре года от терпимости, свойственной ему поначалу, мало что осталось. Казнь патриота Дантона и его друзей, последовавшая за судебным фарсом, нанесла потрясенному народу и подавляющему большинству в Конвенте первую травму. По дороге на гильотину телега с Дантоном проехала по улице Сент-Оноре, где жил Робеспьер. Поравнявшись с его домом, Дантон прокричал: “Ты последуешь за мной, Робеспьер!” До нас дошла еще одна его фраза, с которой он обратился к палачу, прежде чем положить голову на плаху.

– Нет, – терпеливо сказал Адамберг. – Она до нас не дошла.

– “Покажи мою голову народу! Она того заслуживает!”

Адамберг, будучи человеком не слишком чувствительным или, скорее, избегавшим ранящих душу ассоциаций, словно осторожная птица, решил есть эльзасскую сосиску руками, чтобы не резать, не рубить ее, кусок за куском, голову за головой. Кстати, так оказалось гораздо вкуснее. Данглар взглянул на него с неодобрением:

– Вы теперь едите руками? Я хочу сказать – не где-нибудь, а в ресторане “Мейер”?

– Ну да, – сказал Адамберг. – Смелость, смелость и еще раз смелость.

– Смелость понадобилась Дантону. Казнь была чудовищной. Пусть он и не был ходячей добродетелью.

– А Дюмулен?

– Демулен. С ним еще хуже, если тут вообще можно установить какую-то градацию. Он был соучеником Робеспьера по лицею. Камиль Демулен, пламенный республиканец, буквально боготворил его. Приглашал в гости, считал его другом семьи – своим и своей юной красавицы жены. Робеспьер играл с их ребенком или, во всяком случае, сажал его к себе на колени. Но друг Камиль позволил себе признаться, что немного устал от Террора и опасается его последствий. Он был казнен пятого апреля, одновременно с Дантоном. И на следующий же день Робеспьер приговорил к смерти его жену. Оставив сиротой мальчика, которого держал на руках. В тот день все поняли, что, какие бы давние и тесные отношения ни связывали их с Робеспьером, на жалость его рассчитывать не приходится. Ибо Робеспьер был чужд всяким связям, особенно тесным. Эта жуткая казнь для многих явилась откровением.