– Прощальный рисунок самоубийцы. Знак, не поддающийся расшифровке. И комиссар Бурлен крайне этим озабочен, он хочет понять, что это такое, прежде чем закрыть дело. Судья вцепился в него как клещ. Очень жирный клещ. В нашем распоряжении всего несколько часов.

– А, так это Бурлен, – сказал Данглар, расслабившись, и одернул пиджак. – Он боится, что новый судья закатит истерику?

– Он боится, что тот, как всякий уважающий себя клещ, впрыснет ему яд.

– Он боится, что тот, как всякий уважающий себя клещ, впрыснет ему содержимое своих слюнных желез, – уточнил Данглар, повязывая галстук. – Это вам не змея и не блоха. И кстати, клещ вообще не насекомое, а паукообразное.

– Ясное дело. И что вы думаете о содержимом слюнных желез судьи Вермийона?

– Ничего хорошего, если честно. Кроме того, я не специалист по заковыристым знакам, а сын шахтера, – напомнил майор не без гордости. – Я так, понахватался того-сего.

– Тем не менее он очень на вас рассчитывает. Для очистки совести.

– Ну, раз в кои-то веки мне предлагают сыграть роль совести, грех отказываться.

Данглар сел на бортик голубой ванны, той самой, в которой Алиса Готье вскрыла себе вены. Он смотрел на боковую стенку белого туалетного шкафчика, где она начертила нечто косметическим карандашом. Адамберг и Бурлен с бригадиром молча ждали рядом, в тесной ванной комнате.

– Скажите что-нибудь, не стойте над душой, черт возьми, я не Дельфийский оракул, – воскликнул Данглар, раздраженный тем, что не смог сразу расшифровать неведомый знак. – Бригадир, будьте так любезны, принесите кофе, меня буквально из постели вытащили.

– Из постели или из бара на рассвете? – шепнул Бурлену бригадир.

– У меня тончайший слух, – сказал Данглар. Элегантно примостившись на бортике видавшей виды ванны, он по-прежнему не отрывал взгляда от знака. – Я не просил вас комментировать мои слова, я просил кофе, причем очень вежливо.

– Кофе, – подтвердил Бурлен, проворно обхватив толстой рукой локоть бригадира.

Данглар вытащил из заднего кармана скрученный блокнот и срисовал узор: что-то вроде заглавной буквы H, только поперечная полоса начерчена с наклоном. С ней переплеталась еще одна вогнутая линия.

– С ее инициалами это никак не связано? – спросил Данглар.

– Ее звали Алиса Готье, в девичестве Вермон. При этом ее второе и третье имя – Кларисса и Анриетта, а “Анриетта” на письме начинается с непроизносимой буквы Н, Henriette.

– Нет, – мотнул головой Данглар, так что задрожали его вялые щеки, оттененные седой щетиной. – Это не H. Поперечная линия идет явно по косой и уверенно поднимается вверх. И это не подпись. Подпись рано или поздно мутирует, вбирая в себя личность автора, в ней появляется наклон, она деформируется, ужимается. В этой же букве нет ничего индивидуального. Мы скорее имеем дело с прилежным, даже школярским воспроизведением некоего знака или аббревиатуры, причем достаточно непривычной для писавшего. Он вывел ее, может быть, всего один раз, ну пять, никак не больше. Это работа усердного, старательного ученика.

Бригадир вернулся с кофе и не без вызова сунул в руку Данглару обжигающий пластиковый стаканчик.

– Спасибо, – пробормотал майор, никак на его хамство не отреагировав. – Если она покончила с собой, то это указание на тех, кто ее довел до самоубийства. Зачем ей тогда зашифровывать свое сообщение? Она боялась? За кого? За своих близких? Она как бы призывает к поискам, никого при этом не выдавая. Если же ее убили – ведь именно этот вопрос терзает вас, Бурлен? – она явно намекает на преступников. Но опять же, почему так заковыристо?

– Это наверняка самоубийство, – угрюмо буркнул Бурлен.

– Вы позволите? – спросил Адамберг. Прислонившись к стене, он не без задней мысли вытащил из кармана пиджака помятую сигарету.

Комиссар Бурлен, словно по мановению волшебной палочки, тут же зажег длиннющую спичку и тоже закурил. Бригадир в сердцах выскочил из задымленной ванной и застыл на пороге.

– Чем она занималась? – спросил Данглар.

– Преподавала математику.

– Опять мимо. Наш символ не имеет отношения ни к математике, ни к физике. Это ни знак зодиака, ни пиктограмма. Масоны и сатанисты тут тоже ни при чем. Это все не то. – Он что-то недовольно пробормотал про себя, с серьезным видом. – Разве что, – продолжал он вслух, – это древнескандинавская буква из какой-нибудь руны или даже японский или китайский иероглиф. Там бывают H такого типа, с наклонной перемычкой. Правда, без вогнутой линии. В этом-то и загвоздка. Остается гипотеза небрежно написанной буквы из кириллической азбуки.

– Кириллица? Вы имеете в виду русский алфавит? – спросил Бурлен.

– Русский, а также болгарский, сербский, македонский, украинский, выбор большой.

Адамберг пресек взглядом ученую речь о кириллице, которую явно собрался произнести майор. И Данглар, сделав над собой усилие, с сожалением отказался от мысли рассказать историю Кирилла и Мефодия, придумавших этот алфавит.

– В кириллице существует буква “Й”, не путайте с “И”, – объяснил он, нарисовав их в блокноте. – Как видите, сверху над “Й” ставится вогнутая закорючка, что-то вроде крохотной чашечки.

Данглар снова поймал взгляд Адамберга и замолк на полуслове.

– Если предположить, – вновь заговорил он, – что ей пришлось вытянуть руку, чтобы начертить этот знак, то, учитывая расстояние между ванной и стенкой шкафчика, она могла добавить эту чашечку посередине, а не сверху, как следовало бы. Но, если я не ошибаюсь, это “Й” крайне редко встречается в начале слова, то есть вряд ли это первая буква имени или фамилии. И все же надо бы проверить, нет ли у нее в телефоне или в записной книжке кого-нибудь, кто мог бы писать кириллицей.

– Пустая трата времени, – тихо возразил Адамберг.

Тихо – не для того, чтобы пощадить Данглара. За редким исключением комиссар вообще не повышал голоса, говорил размеренно и не торопясь, рискуя усыпить окружающих минорностью своих интонаций, чем-то притягательных для некоторых собеседников и оказывавших почти гипнотическое действие на других. Результаты допроса оказывались разными в зависимости от того, кто его проводил – комиссар или один из его подчиненных. У Адамберга все либо впадали в дрему, либо, наоборот, разражались внезапно целым потоком признаний, словно он вытаскивал их, как магнитом строптивые гвозди. Комиссар не придавал этому особого значения, признавая, впрочем, что и сам мог нечаянно заснуть.

– Почему это пустая трата времени?

– Потому, Данглар. Лучше для начала выяснить, был ли этот вогнутый штрих проведен до или после наклонной черты. То же касается и двух вертикальных линий – их начертили до? Или после?

– Какая разница? – спросил Бурлен.

– И еще вопрос, – продолжал Адамберг, – была ли наклонная черта проведена слева направо или справа налево.

– Разумеется, – согласился Данглар.

– Наклонная черта напоминает зачеркивание, – сказал Адамберг. – Но только при условии, что она уверенно проведена слева направо. Если улыбочку нарисовали до того, значит, ее потом перечеркнули.

– Какую улыбочку?

– Я хочу сказать – выгнутую закорючку. В форме улыбки.

– Вогнутую, – поправил Данглар.

– Ради бога. Если рассматривать этот штрих отдельно, он похож на улыбку.

– Улыбку, которую решили уничтожить, – предположил Бурлен.

– Вроде того. Что касается вертикальных линий, то они, возможно, просто обрамляют ее, тогда получается что-то типа упрощенного изображения лица.

– Очень уж упрощенного, – сказал Бурлен. – И все это притянуто за уши.

– Еще как притянуто, – согласился Адамберг. – Но проверить не мешает. В каком порядке пишут эту букву кириллицей, Данглар?