– Этого в тексте нет, – раздраженно шепнул Данглар на ухо комиссару. – Речь семнадцатого плювиоза не прерывалась.

Адамберг внезапно осознал, что Данглар на самом деле до глубины души поражен этой вольностью. Равно как и Робеспьер, который, сняв очки, обратил свой бесцветный застывший взгляд на докучливого слушателя, но удостоил его лишь кривой усмешки. Возмутитель спокойствия сел на свое место, мгновенно утратив всякий пыл.

– Неслабо, – прошептал Вейренк.

А оратор невозмутимо продолжал свою речь:

Присутствующие все как один встали, и зал наполнился грохотом отодвигаемых стульев, скрипом скамеек, аплодисментами и криками, депутаты переругивались между собой, а на галереях для публики снова развернули трехцветные флаги Революции.

Ошеломленный Адамберг потихоньку вышел из зала. Достав сигарету Кромса, он закурил и, прислонившись к дереву, стал ждать своих коллег. Это жуткое мероприятие в равной степени взбесило и взволновало его, и он даже с некоторым изумлением смотрел на обычных людей и предметы вокруг себя, на решетку, огораживающую дерево, на прохожих в джинсах, погасшую витрину аптеки и газетный киоск. Меньше чем за час иной век затянул его в свои сети, он привык к костюмам, освещению, к речам и шуму Конвента. Что касается Данглара и Вейренка, павших жертвой гипнотической лихорадки былых времен, то сегодня вечером на них можно было не рассчитывать. В общем, все понятно. Какой же восхитительный и опасный объект создал Франсуа Шато! Каким неожиданным порывам оказались подвержены люди, погруженные на протяжении стольких лет в атмосферу этих исторических представлений, какого чудовищного убийцу они способны породить!

Через полтора часа трое полицейских в полном молчании возвращались в город. Глядя на ошеломленные лица своих спутников, Адамберг решил дать им возможность тихо вернуться в настоящее. И только когда, переехав Сену, они застряли на светофоре, он спокойно прошептал:

– Пешеходы, асфальт, вонь, двадцать первый век.

– Ты ничего не понял, – отозвался Вейренк.

– Ну, раз ты не назвал меня “гражданином”, еще не все потеряно.

– Вообще ничего не понял.

– Помните, – прервал их с заднего сиденья Данглар, – что нам сказал Шато? Что заменить Робеспьера нельзя. И что мы всё поймем сегодня вечером.

– Да, – сказал Адамберг. – Просто у них потрясающий актер.

– Нет, комиссар. Просто это был он.

– Кто он?

– Робеспьер. Актер, как вы выразились, это он сам и есть.

Робеспьер. Неподкупный.

Адамберг почувствовал, что было бы бесполезно, неуместно и даже пошло напоминать своим взбудораженным коллегам, что Робеспьеру отрубили голову. И Вейренк подтвердил его опасения. Отвернувшись к окну, он пробормотал себе под нос:

– Тут и добавить нечего. Это был он.

– Он наш, комиссар, – сказал Мордан, быстрым шагом входя в кабинет Адамберга.

Длинные худые ноги только добавляли Мордану сходства с цаплей.

– Что? – спросил комиссар, не поднимая глаз.

Адамберг стоял за столом, но не это смутило Мордана, потому что комиссар почти всегда работал стоя. Проблема была в том, что он не работал. Он рисовал. В то время как его сотрудники нервничали в ожидании звонков из комиссариатов и жандармерий страны в ответ на запрос о мнимых самоубийствах, сделанный Адамбергом. И ладно бы он просто рисовал, так нет, он писал акварелью, наверняка взяв все необходимое у Фруасси, которая тоже баловалась живописью в свободное от работы время.

– Вы рисуете? – спросил Эсталер, вошедший за Морданом.

Дело в том, что Эсталер по никому не ведомой причине вечно следовал за кем-нибудь по пятам, напоминая отставшего утенка, который догоняет свой выводок. И на кого бы бригадир ни наткнулся в коридоре, завернув за угол, – на Мордана, Вуазне, Ноэля, Жюстена, Керноркяна, Фруасси или кого-нибудь еще, – он тут же пристраивался к ним и шел следом. И все его коллеги, внезапно обнаружив путающегося у них под ногами молодого человека, с удовольствием взваливали на него часть своей текущей работы.

– Сегодня я проснулся около четырех утра, потому что мне в голову пришла одна идея, – объяснил Адамберг. – Я накорябал ее на бумажке и снова заснул.

Адамберг вынул из кармана смятый листок бумаги и протянул его Эсталеру.

– “Нарисовать”, – прочел он. – В этом и состояла ваша идея, комиссар?

– Ну да. Вот я и подчинился. Ночным идеям следует подчиняться. Только смотрите, Эсталер, ни в коем случае не вечерним идеям, они как раз зачастую взбалмошны и губительны.

– А ночные? Какие они?

– Они мне не сообщают. – Адамберг покачал головой, окуная самую тонкую кисточку в банку с водой.

– Комиссар, – прервал его Мордан, – я кое-что сказал вам, когда вошел.

– Знаю, майор. Вы сами остановились на полуслове. Вы сказали: “Он наш”, а я ответил: “Что?” Так что я вас слушаю, как видите.

– Наш покойник нашелся, – сказал Мордан с нажимом.

– Четвертый? Со знаком?

– Да. Только неизвестно, правильный ли это покойник.

– В каком смысле “правильный”? – спросил Эсталер.

– В том смысле, – Адамберг чуть отступил, чтобы полюбоваться своим рисунком, – что нам неизвестно, тот ли это человек, чье исчезновение обеспокоило президента Общества. Или нам попался кто-то другой. Занимаясь исландским делом, которое уже перестало таковым быть, мы боялись, что убийца пойдет вразнос и мы получим шесть покойников. В данном случае их может оказаться больше шестисот. Простите, – сказал он и, отложив кисточку, взглянул на Мордана, – но некоторые акварельные штрихи надо полностью закончить до того, как они высохнут. Кто? Где? Как? Тащите всех в Соборный зал.

Эсталер выскочил из кабинета, на сей раз ни за кем не следуя. Соборный зал – значит, собрание, значит, кофе для всех. С сахаром и без, с одним или двумя кусочками, с молоком, без молока, с капелькой молока, крепкий или американо – он знал наизусть, кому что. Сам же он кофе не пил. Адамберг посмотрел на остановившиеся часы, и Мордан сообщил, что уже одиннадцать.

– Нам поступил звонок из жандармерии Бренвилье-ле-О, возле Монтаржи, – объявил Мордан, когда все расселись.

– В Луарé, – уточнил Данглар.

– У них было не самоубийство, а несчастный случай со смертельным исходом девятнадцать дней тому назад, в деревне Мерекур-ле-Вьё.

– То есть за четыре дня до смерти Алисы Готье, – подсчитал Вейренк.

– А почему тогда они отозвались на наше объявление? – спросил Жюстен. – Мы же писали не про несчастный случай, а про предполагаемое самоубийство.

– Потому что один из бригадиров, отправившись на место “несчастного случая”, запачкал рукав пиджака ярко-синим мелом. После нашего запроса – по телефону он звучал довольно возбужденно, так что я вам описываю ситуацию в его пересказе – он задумался, откуда взялся синий мел на лестнице старого темного погреба. Лестница там очень узкая, и он буквально вытер стену пиджаком.

– А несчастный случай произошел в старом темном погребе? – спросил Вуазне.

– Да.

– Мужчина? Женщина?

– Мужчина шестидесяти лет. Каждый вечер после ужина, то есть довольно поздно, он спускался в погреб за двумя бутылками вина на завтра. Эти бутылки он нес бережно, чтобы не взболтать осадок. Так объяснила его сестра, он жил с ее семьей. Она упомянула об этом, чтобы объяснить, как это произошло: поднимаясь, он споткнулся в полумраке и упал навзничь. Обе руки у него были заняты бутылками, и он не удержался. Короче, пересчитал все ступеньки. Бутылки вместе с ним, само собой. Одна из них, кстати, не разбилась, уточнил бригадир.

– Нет в мире справедливости, – сказал Керноркян.

– Что удалось выяснить? – спросил Адамберг. – Кто-нибудь из членов семьи мог столкнуть его вниз?