– Итак, тем вечером, – продолжал комиссар, – Алиса Готье, надев костюм и надушившись, наполняет ванну, снимает туфли и садится в воду одетая, чтобы перерезать себе вены?

Бурлен взял сигарету, вернее, две сигареты, потому что ему не удавалось вытаскивать их из пачки по одной своими толстыми пальцами, и вторая так и оставалась лежать на столе. По той же причине он не пользовался зажигалкой, ему было никак не попасть в маленькое колесико, поэтому его карман оттягивал увесистый коробок спичек каминного формата. Он лично постановил, что именно в этой комнате комиссариата можно курить. От запрета на курение он впадал в ярость, ведь в то же самое время на живых существ – именно что существ, всех существ на свете – выплескивали по тридцать шесть миллиардов тонн СО₂ в год. Тридцать шесть миллиардов, с расстановкой повторял он. И что, теперь нельзя затянуться даже на перроне, под открытым небом?

– Комиссар, она умирала и знала об этом, – упорствовал Фейер. – Нам ее сиделка сказала, что в прошлую пятницу Готье решила самостоятельно опустить письмо, вся из себя такая гордая и волевая, но ей это не удалось. В итоге, пять дней спустя она вскрыла себе вены.

– Возможно, это письмо и было ее прощальным посланием. Чем и объясняется его отсутствие у нее дома.

– А то и последней волей.

– Кому оно тогда предназначалось? – перебил комиссар, глубоко затянувшись. – Наследников у нее нет, да и сбережений в банке всего ничего. Ее нотариус не получал нового завещания, так что ее двадцать тысяч евро пойдут на охрану белых медведей. И несмотря на утерю такого важного письма, она кончает с собой, вместо того чтобы заново написать его?

– Дело в том, что к ней заходил какой-то молодой человек, – возразил Фейер. – Он появился в понедельник, потом еще раз во вторник, сосед в этом уверен. Он слышал, как тот позвонил в дверь, сказав, что пришел, как и договаривались. Обычно в это время, с семи до восьми вечера, Готье всегда дома одна. Следовательно, встречу ему назначила она сама. Она вполне могла передать ему лично свою последнюю волю, и тогда письмо уже можно было не писать.

– Неведомый молодой человек, который к тому же бесследно исчез. На похоронах были только пожилые родственники. Ни единого юноши. Так что? Куда он делся? Если они были настолько близки, что она срочно его вызвала, то он либо родственник, либо друг. В таком случае он пришел бы на похороны. Но не тут-то было, он буквально растворился в воздухе. В воздухе, напоминаю, перенасыщенном углекислым газом. Кстати, сосед говорит, что, позвонив в дверь, он назвал себя. Как его там?

– Ему было плохо слышно. Андре или “Деде”, он толком разобрал.

– Андре – стариковское имя. Как он определил, что это был молодой человек?

– По голосу.

– Комиссар, – вмешался другой лейтенант, – судья требует закрыть дело. На нас висит еще лицеист с ножевыми ранениями и нападение на женщину в паркинге Вожирар.

– Знаю, – сказал комиссар, хватая вторую сигарету, лежавшую рядом с пачкой. – Мы с ним вчера побеседовали. Если это можно назвать беседой. Самоубийство – и точка, закрыть дело и работать дальше, а что мы похороним улики, пусть ничтожные, но все же, затопчем их, как одуванчики, так кого это волнует.

Одуванчики, размышлял он, обездоленные слои цветочного общества, их не уважают, попирают ногами и скармливают кроликам. А вот на розы наступить почему-то никому и в голову не придет. И кроликам их не скормят. Все умолкли, не зная, чью сторону принять – нетерпеливого нового судьи или комиссара, пребывавшего в дурном расположении духа.

– Ладно, закроем дело, – вздохнул Бурлен, словно признавая физическое поражение. – При условии, что мы все же попытаемся расшифровать знак, который она нарисовала возле ванны. Он очень четкий, внятный, но что это – неизвестно. Вот вам ее прощальное послание.

– Пойди пойми его.

– Позвоню Данглару. Может, он разберется.

Хотя, подумал Бурлен, возвращаясь к той же мысли, одуванчики – цветы стойкие, а розы то и дело хворают.

– Майору Адриену Данглару? – вмешался кто-то из бригадиров. – Из угрозыска тринадцатого округа?

– Ему самому. Он знает такие вещи, которые вам и за тридцать жизней не узнать.

– Но ведь за ним, – прошептал бригадир, – стоит комиссар Адамберг.

– И что? – спросил Бурлен, величественно поднимаясь с места и упираясь кулаками в стол.

– И ничего, комиссар.

Адамберг взял телефон, отодвинул от себя стопку папок и, откинувшись в кресле, положил ноги на стол. Одна из его сестер умудрилась непонятно как подхватить воспаление легких, и сегодня ночью он глаз не сомкнул.

– Женщина из дома 33-бис? – спросил он. – Вскрыла вены, сидя в ванне? Зачем ты мне морочишь этим голову в девять утра? Судя по внутренним рапортам, это самое что ни на есть очевидное самоубийство. Ты сомневаешься?

Адамбергу нравился комиссар Бурлен. Любитель пожрать, выпить и покурить, с бьющей через край энергией, Бурлен жил на всю катушку, ходил по краю пропасти, был тверд как кремень и курчав, как юный барашек, и вызывал уважение своим жизнелюбием – он и в сто лет не уйдет на пенсию.

– Наш новый судья, Вермийон, в порыве служебного рвения присосался ко мне как клещ, – сказал Бурлен. – А ты знаешь, какие они, клещи эти?

– А то! Если обнаружишь родинку с ножками, значит, это клещ.

– И что делать?

– Вынуть его специальным крючочком вроде крохотного гвоздодера. Ты мне за этим позвонил?

– Нет, из-за судьи, это просто-напросто огромный клещ.

– Хочешь, мы вместе его вытащим огромным гвоздодером?

– Он требует закрыть дело, а я не хочу.

– Аргументы?

– Самоубийца, надушившись и вымыв утром голову, не оставила прощального письма.

Адамберг, закрыв глаза, дал Бурлену выговориться.

– Непонятный знак? Возле ванны? И какой помощи ты от меня ждешь?

– От тебя никакой. Пришли мне голову Данглара. Вдруг он знает. Да и вообще кто, если не он. Хотя бы для очистки совести.

– Одну только голову? А тело куда деть?

– Отправь следом, если можешь.

– Данглара еще нет. Как тебе известно, его расписание меняется день ото дня. Вернее, вечер от вечера.

– Будь добр, вытащи его из койки, я жду там вас обоих. И еще, Адамберг, со мной будет один бригадир, юный козел. Ему надо пообтереться.

Сидя на старом диване у Данглара, Адамберг пил крепкий кофе в ожидании, пока майор соберется. Он решил, что быстрее будет заехать к нему, взять за шкирку и загрузить прямо в машину.

– Вы мне даже побриться не даете, – возмутился Данглар, сгибая свое длинное вялое тело, чтобы посмотреться в зеркало.

– Вы и на службу, случается, приходите небритым.

– Тут другое дело. Меня пригласили в качестве эксперта. А все эксперты чисто выбриты.

Адамберг отметил про себя наличие двух пустых бутылок на журнальном столике, валявшийся на полу стакан и еще влажный ковер. Белое вино не оставляет пятен. Данглар, видимо, заснул прямо на диване, не беспокоясь на этот раз, что на него с укором посмотрят дети. Своих пятерых отпрысков он выращивал бережно, словно искусственный жемчуг, а теперь близнецы выросли и умотали на университетский кампус, и эта брешь в семейных рядах не улучшила положение вещей. Но все же оставался еще самый маленький, голубоглазый, тот, что не от Данглара. Уходя от него, жена оставила ему ребенка, почти младенца, и даже не обернулась в коридоре, как он сотни раз им рассказывал. В прошлом году, рискуя с ним насмерть поссориться, Адамберг взял на себя роль палача и отволок Данглара к врачу, где пьяный майор, ни жив ни мертв, ждал результата анализов. Анализы оказались безупречными. Бывают же счастливчики, которые всегда выходят сухими из воды, точнее не скажешь, и майор мог похвастаться в числе прочих и этим редким даром.

– А собственно, зачем я нужен? – спросил Данглар, поправляя запонки. – Что там у них? Иероглиф какой-то, да?