– Не исключено. Потому что иногда они сидели рядом. Ей-богу, эту мадам Готье да и месье Брегеля я видел, наверное, раз двадцать, не больше. Я узнал их на ваших снимках, потому что они у нас не надевали костюмы. Во время заседаний они стояли за барьером, позади депутатов.

– Не надевали костюмы? – переспросил Адамберг.

– Не понимаю, – вмешался Вейренк. – Во Франции есть и другие научные группы, занимающиеся Робеспьером. Историки изучают факты, копаются, анализируют их и публикуют результаты своих штудий, но почему-то именно ваше Общество вызывает столько волнений, страстей и ненависти.

– Что ж поделаешь, – сказал Шато, встрепенувшись при виде телячьей печени по-венециански.

– Месье Шато, – сказал Данглар, – изложил нам концепцию, которая требует дорогостоящей аренды просторного помещения, где можно проводить “чрезвычайные” заседания. Я полагаю, в этом все и дело: вы же не просто роетесь в архивах?

– Вы правы, майор. Я принес вам несколько фотографий, они красноречивее моих слов. Должен сознаться, – добавил он, запуская руку в портфель, – что, поскольку я круглый год слушаю речи восемнадцатого века, у меня появилась, так сказать, дурная привычка выражаться слишком витиевато, а это не упрощает дело. Даже на работе в отеле.

Он выложил на стол около дюжины снимков. В огромном зале, освещенном высокими люстрами с фальшивыми свечами, три-четыре сотни человек в костюмах конца XVIII века, одни в центре, другие на расположенных амфитеатром скамьях, сидя и стоя, окружали трибуну – некоторые, привстав, тянули руки, судя по всему перебивая оратора или приветствуя его. Над ними в полумраке боковых галерей толпились около сотни мужчин и женщин, многие из них перегибались через парапет. Тут и там развевались трехцветные флаги. На общих планах лица были почти неразличимы. Зато казалось, что слышен гул в зале, голос выступающего, шепот, восклицания и брань.

– Невероятно, – сказал Данглар.

– Вам нравится? – улыбнулся Шато, на сей раз искренне, с какой-то даже гордостью.

– Это какое-то представление? – спросил Адамберг. – Спектакль?

– Нет, – сказал Данглар, взяв следующий снимок. – Это очень точное воспроизведение заседаний Национального собрания во время Революции. Я не ошибся?

– Не ошиблись, – сказал Шато, и улыбка его стала еще шире.

– Полагаю, что речи ораторов и депутатов соответствуют историческим текстам?

– Само собой. Каждый член Общества получает перед заседанием полный сценарий предстоящего вечера, в том числе свои собственные выступления, в зависимости от его роли. Тексты выкладываются на сайте, к которому у всех есть код доступа.

– Какой роли? – спросил Адамберг. – Зачем “играть” в Революцию?

– Ну а как же, – сказал Шато. – Кто-то играет Дантона, кто-то Бриссо, Бийо-Варенна, Робеспьера, Эбера, Кутона, Сен-Жюста, Фуше, Барера и так далее. Все должны заранее выучить свои речи. Мы установили двухлетние циклы, начиная с заседаний Учредительного собрания и заканчивая Конвентом. Разумеется, мы не воспроизводим их все подряд! А то бы наши циклы длились лет по пять. Мы выбираем только самые, так сказать, показательные или чем-то памятные дни. Короче говоря, мы с величайшей тщательностью оживляем Историю. И результат впечатляет.

– А что такое чрезвычайные заседания? – спросил Адамберг. – Вот сегодняшнее, например?

– На них присутствует Робеспьер. Они собирают гораздо больше народу. Он появляется только дважды в месяц, потому что это многословная и утомительная роль. А заменить его мы не можем. Правда, в настоящее время он выступает каждую неделю, потому что мы припозднились.

Шато снова разволновался.

– Но у нашего успеха есть одно “но”, – сказал он.

– Страсть, – предположил Данглар.

– Что стало для нас полной неожиданностью, – кивнул Шато. – Их заносит, так сказать. У нас не осталось вина, майор? Поначалу мы распределили роли по физиономическому принципу и руководствуясь темпераментом участников. У нас нашелся великолепный Дантон, ужасно уродливый, с зычным голосом. Крайне способными оказались также паралитик Кутон, архангел террора Сен-Жюст и грубиян Эбер. Но по прошествии года все депутаты, вплоть до самых скромных, настолько сроднились со своими персонажами и уверовали в правое дело соответствующей группы, будь то колеблющееся “болото”, умеренные жирондисты, радикалы-монтаньяры, дантонисты, робеспьеристы, “бешеные” или эбертисты, – что началась полная неразбериха. Никто уже не придерживался текста, все перебивали и задирали друг друга в самый разгар заседания: “Кто ты такой, гражданин, что осмеливаешься унижать Республику своими лицемерными речами?” Этому необходимо было положить конец.

Шато печально покачал головой, от вина его круглые щеки раскраснелись.

– Каким образом? – спросил Данглар.

– Мы обязываем членов Общества раз в четыре месяца менять политический лагерь: люди из “болота” переходят в монтаньяры, крайние становятся умеренными, ну, принцип вам понятен. И можете мне поверить, эти вынужденные перевоплощения не всегда проходят гладко.

– Любопытно, – сказал Вейренк.

– Ей-богу, это настолько любопытно, что мы решили провести вполне новаторское исследование. Мы изучаем феномен, в природу которого не проник еще ни один историк: каким образом смертельно бледный, холодный Робеспьер, с тоненьким голоском и безжизненным телом, начисто лишенный харизмы и эмпатии, мог вызывать столь восторженное поклонение? А его мрачное лицо и пустые глаза, моргающие за стеклами очков? Так вот, и сейчас мы наблюдаем все то же самое и ведем записи.

– И давно ли вы этим занимаетесь? – спросил Данглар, которого, судя по всему, это необычное Общество захватило гораздо больше, чем собственно расследование.

– Уже лет шесть.

– И вы получили какие-нибудь результаты?

– Разумеется. В нашем распоряжении есть уже тысячи страниц – заметки, наблюдения, выводы. Проектом руководит наш секретарь. Или вот женщины, например, тысячи восторженных и страстных поклонниц, на которых Робеспьер, однако, не обращал ни малейшего внимания. Так вот, комиссар, они есть и у нас, на скамьях для публики. Они влюбляются в него по уши.

– Мне надо размяться, – сказал Адамберг. – Давайте пройдемся по набережным?

– Конечно, я сам тут с вами засиделся.

Все четверо, видимо из чувства противоречия, встретились у конной статуи короля Генриха IV возле сквера Вер-Галан и сели на залитую солнцем скамейку.

– Кстати, о фотографиях, – сказал Адамберг, – у вас не найдется планов покрупнее?

– Нам не положено по уставу, – сказал Шато, снова принимаясь вычищать грязь из-под ногтей. – В Общество записываются анонимно, так что съемка воспрещается. Из соображений конфиденциальности. Все участники оставляют мобильные телефоны на входе, в выключенном состоянии.

– Следовательно, вы не готовы ни назвать нам имя четвертого члена Общества, чье отсутствие тревожит вас, ни снабдить нас его фотографией.

– Увы. Кроме того, он-то как раз загримирован и участвует в заседаниях. Поначалу он не решался. Но через некоторое время поддался общей лихорадке, так сказать, как и многие другие до него. Поэтому меня и беспокоит его отсутствие. Мы ждали его две недели назад, он был назначен на одну роль. Он бы ни за что не пропустил своего выхода, уж очень он увлекся. Но я затрудняюсь указать вам на подозреваемого в толпе возбужденных масок. И все же замечу, что тех, кто впадает в такой ажиотаж при виде Робеспьера, наберется человек пятьдесят. Притом что убийцей может оказаться и теневой персонаж, действующий, так сказать, исподтишка, никак не проявляя на людях своей ненависти.

Шато перешел к ногтю безымянного пальца.

– А это что такое? – перебил его Адамберг, показав ему знак. – Вам он не попадался? Во всех трех случаях этот символ нарисовали на месте преступления.

– Первый раз вижу. – Шато покачал головой. – И что это должно изображать?