— Я собираюсь проводить время только легкомысленно, Николай. Я устала от работы.

Ничто не может превзойти ее доброту — материнскую доброту.

Я старался заинтересоваться всем, о чем она говорила — только это казалось таким далеким. Как будто я разговаривал во сне.

Вернувшись, она конечно запряжется в свою работу, но как и все остальные, она устала от войны.

— А когда будет заключен мир, что возможно случится очень скоро, что тогда?

— Думаю, что я снова выйду замуж.

Я подскочил. Я никогда не размышлял над возможностью замужества Нины — она всегда находилась на вдовьем положении, жила в своем милом маленьком домике на Куин Стрит и обладала чудеснейшей кухаркой.

— Чего ради?

— Хочу пользоваться обществом и привязанностью одного мужчины.

— Кто-нибудь на виду?

— Да… один или двое… Говорят, что теперь недостаток мужчин. Еще никогда в жизни я не была знакома со столькими мужчинами, как теперь.

Напившись чаю, она сказала:

— Ты совершенно выбился из колеи, Николай. Твой голос резок, замечания полны горечи, должно быть, ты ужасно несчастен, бедный мальчик.

Я сказал ей, что так оно и есть — не было смысла лгать.

— Все кончено, — сказал я и она наклонилась и поцеловала меня, прощаясь, — материнский поцелуй.

А теперь я одни. Что мне делать весь этот вечер? Или во все другие вечера? Пошлю за Сюзеттой, чтобы она пообедала со мной.

Сюзетта (Renée Adorée) и сэр Николай Тормонд (Lew Cody). Сцена из фильма Man and Maid" , 1925, Metro-Goldwyn-Mayer

Сюзетта была занимательна. Я сразу сказал ей, что не нуждаюсь в выражении ее чувств.

— На этот вечер можешь отдохнуть от нежностей, Сюзетта.

— Мерси, — а затем она вытянулась, вскинула маленькие ножки в тупоносых маленьких туфельках на четырехдюймовых каблуках и закурила сигаретку.

— Жизнь тяжела, мой друг, — сказала она мне. — А теперь, когда здесь англичане, так трудно не влюбиться.

На минуту я подумал, что она вздумала уверять меня в том, что я возбудил ее любовь. Я вспыхнул — но нет — она приняла всерьез мои слова, когда я сказал ей, что не нуждаюсь сегодня в нежности.

Меня снова охватило неприятное чувство.

— Нравится тебе англичане?

— Да.

— Почему?

— Они славные парни, чисты, они, также, храбрые мужчины и способны на переживания. Да, трудно остаться нечувствительной. — Она вздохнула.

— Что ты делаешь, когда влюбляешься, Сюзетта?

— Мой друг, я немедленно отправляюсь на две недели к морю, в нашей профессии влюбиться — значит погибнуть. Там я брожу… брожу и освобождаюсь от влюбленности… Никогда нельзя поддаваться чувству, ценой чего бы то ни было.

— Но у тебя доброе сердце, Сюзетта — ты сочувствуешь мне.

— Ого, — и она показала свои маленькие белые острые зубки. — Тебе? Ты очень богат, голубчик. Женщины всегда будут сочувствовать тебе!

Это ранило, как нож, настолько это было верно.

— Когда-то я был очень красивым англичанином, — сказал я.

— Может быть, — ты все еще хорош, когда сидишь и виден твой правый профиль, ты очень шикарен, а затем богат… богат.

— Ты не можешь забыть, что я богат, Сюзетта?

— Если бы я забыла, я могла бы полюбить тебя. Никогда!

— А помогает ли море предупредить приступ?

— Отсутствие… и я уезжаю в бедное местечко, которое было мне знакомо в дни юности. Я стираю и стряпаю, и заставляю себя вспомнить, чем была «тяжелая жизнь», чем она станет снова, если полюбишь. Ба! Это достигает цели. Я возвращаюсь выздоровевшая и готовая нравиться только такому, как ты, богатому-богатому!

Она снова рассмеялась своим веселым журчащим смехом.

Мы провели приятный вечер. Она рассказала мне историю своей жизни, или часть ее. Они все одинаковы с незапамятных времен.

Когда все во мне болит, найду ли я тоже разрешение вопроса, поехав к морю?

Кто знает?

На этой неделе я перенес пытку. Новый массажист каждые дни выламывает мне плечо — оно постепенно станет прямым, говорит он. Они также примеряли искусственную ногу, так что эти две вещи подвигаются, но моя глазная впадина недостаточно еще здорова, чтобы можно было сделать что-нибудь для левого глаза. В этом отношении их ожидания не оправдались. Пройдут еще месяцы, пока последуют какие-либо действительные улучшения.

Существуют сотни людей, искалеченных сильнее, чем я, испытывающих большие страдания, более отвратительных с виду. Находят ли они утешение в возможности быть откровенным с дневником? Или они достаточно сильны, чтобы держать правду запертой в своем сердце? Когда-то я любил читать, но теперь все книги наводят на меня скуку. Я не могу ничем заинтересоваться и больше всего презираю себя самого. Моя душа полна гнева.

Нина снова пришла, на этот раз, к завтраку. Был сквернейший день и дождь лил, как из ведра. Она рассказала мне о своих сердечных делах, как сестра. — Нина — сестра!

Она не может решить, взять ли ей Джима Брюс или Рочестера Морланд. Они служат в одном полку. Джим на год моложе нее.

— Право, Николай. Рочестер больше подходит ко мне, — говорила она, — но есть моменты, когда я не уверена — не будет ли он постоянно наводить на меня скуку, а потом, у него слишком много характера, чтобы я могла подавить его. Джим очаровывает меня, но я держу его только потому, что он не уверен во мне. Если я выйду за него, он получит эту уверенность, — и тогда мне придется следить за своей внешностью и помнить, что я должна все время вести игру, а это не принесет отдыха — прежде всего, я ходу иметь отдых и безопасность.

— Ты не любишь ни одного из них по настоящему, Нина?

— Люблю. — Она пригладила оборку своего шелкового вязаного платья рукой, огрубевшей, благодаря войне, рукой, каждую голубую жилку которой я любил целовать когда-то. — Я часто думаю о том, что такое, на самом деле, любовь. До войны я думала, что люблю тебя, но, конечно, этого не могло быть потому, что теперь я ничего не чувствую, а если бы я действительно любила тебя, я думаю, что это не составило бы никакой разницы.

Сообразив, что она сказала, она встала и подошла поближе ко мне.

— Это было жестоко с моей стороны… я не хотела… я очень люблю тебя, как сестра… всегда буду любить.

— Как сестра, Нина! Ладно, вернемся обратно к любви, быть может, война убила ее, а быть может, она, наоборот, развила все. Быть может, она позволила такой тонко чувствующей очаровательной женщине, как ты, любить двух мужчин сразу.

— Видишь ли, мы стали такими сложными, — она пустила в мою сторону несколько колечек дыма. — Один мужчина не отвечает всякому настроению. Рочестер не может понять некоторые вещи, которые понимает Джим, и так далее. Я не пылаю страстью ни к одному, ни к другому, но… это спокойствие и уверенность, как я уже сказала. Николай, я так устала работать и возвращаться домой на Куин Стрит в одиночестве.

— Не бросишь ли ты жребий?

— Нет. Рочестер завтра приезжает на один день с фронта, и буду обедать с ним вдвоем у Ларю и буду все время присматриваться к нему. Я присматривалась к Джиму, когда он был последний раз в Лондоне, недели две тому назад.

— Ты скажешь мне, когда решишься, Нина. Видишь ли, я стал братом и интересуюсь психологическим аспектом вещей.

— Конечно, скажу, — и, понизив свой, несколько печальный, голос, она продолжала:

— Я думаю, что наши настоящие чувства выдохлись. Наши души — если они у нас есть — притупились, благодаря страданиям войны. Остались восприимчивыми только наши чувства. Когда Джим глядит на меня своими притягательными голубыми глазами, когда я вижу его ордена, его чудесные белые зубы и то, как хорошо причесаны его волосы и безукоризненно сидит на нем его форма, у меня по всему телу пробегает восхитительная дрожь. Я не слишком то прислушиваюсь в тому, что он говорит — он говорит очень много о любви — и мне кажется, что он будет нравиться мне все время… Затем, когда он уходит, я думаю о других вещах и чувствую, что он не поймет ни слова о них и, так как его уже нет здесь, не чувствую больше восхитительной дрожи, а поэтому почти решаюсь выйти за Рочестера. В этом не так много риска, так как, выйдя зажух за человека, можно привязаться к нему гораздо сильнее. Джим на год моложе меня. Возможно, что это, через несколько лет, будет причиной напряжения, в особенности, если я полюблю.