— Нет, это должно быть философией или твоим коньком — мебелью эпохи Вильяма и Мэри.

Это казалось самым лучшим, и я решился в одну минуту. Это и будет моей темой. Я, действительно, знаю кое-что о мебели времен короля Вильяма и королевы Мэри[6]. Таким образом, мы остановились на этом, а затем она задумалась.

— Сегодняшние новости очень серьезны, сын мой, — тихонько прошептала она. — Боязливые предсказывают, что боши[7] будут вблизи в течение нескольких дней. Почему бы не покинуть Парижа?

— Вы уезжаете, герцогиня?

— Я? Бог мой! Конечно, нет! Я должна остаться, чтобы вывезли моих раненых, если наступит худшее, но я никогда не поверю этому. Пусть бегут трусы. Некоторые из моих родных уехали. Кажется, что те, о которых я говорю, должны будут превратиться в меньшинство, когда будет заключен мир. — Она сердито нахмурилась. — Многие так великолепны — преданны, неутомимы, но есть некоторые… Бог мой! девушки играют в теннис в голубином тире, а германцы на расстоянии шестидесяти пяти километров от Парижа!

Я молчал, но тут же, как будто я сказал что-то унизительное и она должна была защитить их, она прибавила:

— Но их нельзя судить слишком строго. Нет, при нашем национальном темпераменте невозможно, чтобы девушки из общества ухаживали за мужчинами. Нет, нет, а Военное Министерство не берет на службу женщин. Что же им делать, спросите себя сами. Что же им делать — только ждать и молиться. Другие нации не должны судить нас — наши мужчины знают, чего они хотят от нас. Да, да.

— Конечно, они знают.

— Моя племянница Мадлена — та, светловолосая, — затащила меня позавтракать к Ритцу, перед тем, как их прогнал этот дикий налет. Мой Бог! что за картина в этом ресторане! Единственные сохранившие достоинство это Оливье и лакеи. Женщины с головы до ног одетые, как краснокрестные сестры милосердия, некоторые из них американки, некоторые француженки, ухаживающие — я думаю — за здоровыми английскими офицерами, никуда не ранеными. Развевающиеся косынки, накрашенные губы, высокие каблуки. Боже! Я была полна ярости, я, знающая не бросающихся в глаза, преданных делу, хороших представителей обеих наций, да и вас, англичан… Но с вашим темпераментом легко быть хорошими и работать, как следует. Франция полна порядочных американцев и англичан, но те, которые находятся в Париже, вызывают во мне тошноту. Четверть часа работы в день, чтобы иметь право на заграничный паспорт и ношение формы! Фу! Тошно смотреть!

Я подумал о «дамочках» — в первый год войны они тоже играли во что-то, но теперь перестали претендовать даже на это.

Герцогиня все еще сердилась.

— Мой племянник Шарль де Вимон в дни, на которые не выдают мяса, ест цыплят и котлеты. Он с гордостью сказал мне, что его метр д’отель — одноглазый, как и ты, Николай, — может достать ему сколько угодно за день до того через приятелей торговцев — и со льдом — мой Бог! А я плачу двадцать восемь франков за штуку за лучших куриц для моих раненых, а что касается льда, его невозможно достать. О! я наказала бы их всех, задушила бы их, их собственной едой, это они должны были бы быть «пушечным мясом» как говорите вы, англичане, — они, эти немногие, позорящие нашу храбрую Францию и заставляющие другие нации смеяться над нами.

Я старался уверить ее, что никто не смеется и все понимают и уважают французский дух, что это только немногие, что мы не введены в заблуждение, но я не мог успокоить ее.

— Это доводит меня до слез, — сказала она наконец и я был бессилен утешить ее.

— Элоиза де Тавантэн — еврейка — невестка моего кузена, на прошлой неделе заплатила четыре тысячи франков за новое вечернее платье, которое не покрывает одной десятой ее толстого тела. Четыре тысячи франков дали бы моим раненным… Ну ладно… но я сержусь, сержусь.

Тут она сдержала себя.

— Но к чему я говорю это тебе, Николай? Потому, что я в скверном настроении, а все мы люди и должны поделиться горем с кем-нибудь.

Таким образом, мой дневник, в конце концов, имеет какое-то значение.

«Нужно поделиться горем с кем-нибудь.»

Буртон в восторге, что я буду писать книгу. Он сразу же написал моей тетке Эммелине, что мне лучше. Сегодня я получил ее письмо с поздравлениями. Буртон ведет корреспонденцию с моими немногочисленными родственниками, которые заняты тяжелой военной работой в Англии. Я прихожу в возбуждение и стремлюсь начать, но, пока Морис не нашел мне стенографистки, это ни к чему. Он слышал о двух. Одна — мисс Дженкинс, сорока лет, — звучит хорошо, — но она может посвящать мне только три часа в день, а я должен иметь стенографистку все время под рукой. Другая — мисс Шарп, но ей только двадцать три, хотя Морис и говорит, что она некрасива и носит роговые очки, что не привлечет меня. Весь вечер она делает бинты, но может приходить днем, так как принуждена зарабатывать на жизнь. Сейчас она не без места, так как очень опытна, но ей не нравится ее теперешняя служба. Морис говорит, что ей придется платить очень много, но мне все равно, я хочу иметь лучшее. Мне лучше повидаться с мисс Шарп и рассудить, смогу ли я вынести ее. Она может оказаться личностью, с которой я не смогу работать. Морис должен привести ее завтра.

Сегодняшние новости хуже. Банки вывезли все свои ценности. Но я не уеду. Умереть при бомбардировке можно так же хорошо, как и каким-нибудь другим способом. На случай эвакуации, английский консул должен знать имена всех живущих здесь англичан. Но я не уеду.

Берта грохочет неприятнейшим образом, прошлой ночью было два налета, а она начала в шесть часов утра. Поспать удастся немного. У меня теперь есть экипаж в одну лошадь с Мафусаилом вместо кучера. Сегодня в девять вечера я подобрал Мориса у Ритца, на Рю де ла Па, площади Вандом и Рю Кастильоне не было ни души — город мертвых. А июньское небо было полно спокойствия и мягкого света.

Что все это значит?

Мисс Шарп (Harriet Hammond) нанимается стенографисткой к сэру Николаю Тормонду (Lew Cody). Сцена из Фильма "Man and Maid".

Сегодня Морис привел мисс Шарп, чтобы поговорить со мной. Мне она не очень понравилась, но быстрота и аккуратность продемонстрированной ею для меня стенографической записи удовлетворили меня и убедили, что было бы глупо с моей стороны искать дальше. Таким образом, я нанял ее. Она — миниатюрное существо, бледная шатенка с довольно хорошими блестящими волосами. Она носит очки в роговой оправе с желтыми стеклами, так что я совсем не могу разглядеть ее глаз. Я сужу о людях по их глазам. Ее руки выглядят так, как будто ей приходилось делать много тяжелой работы — они так тонки. Ее одежда аккуратна, но потерта, выглядит не так, как у француженок, но как будто ее перелицевали — я думаю, что мисс Шарп очень бедна. Ее манеры полны ледяного спокойствия. Она говорит только, когда к ней обращаются, и совсем неинтересна.

Мне лучше иметь ничтожество, в таком случае, я смогу высказывать мои мысли без стеснения. Я буду платить ей вдвое больше того, что она получает сейчас, — две тысячи франков в месяц — военную цену.

Когда я предложил это, на ее щеках показалась легкая краска, и она замялась.

— Вы находите, что этого недостаточно? — спросил я.

Она ответила очень странно:

— По-моему, слишком много. Я думаю, могу ли я принять это. Я хотела бы.

— Тогда так и сделайте.

— Хорошо. Конечно, я, со своей стороны, сделаю все возможное, чтобы заслужить это, — на этом она поклонилась и оставила меня.

Как бы то ни было, шуметь она не будет.

Нина написала в первый раз после того, как вышла замуж за Джима, — это было, как раз, перед мартовским наступлением. Она была слишком счастлива или слишком тревожилась, чтобы вспомнить о своих друзьях — даже о «старых и дорогих», но теперь Джим, к счастью, ранен в щиколотку, что задержит его дома на два месяца, и у нее есть немного свободного времени.