— Это было бы возможно, если бы встретилась женщина с мужским умом, женским телом и детской душой, но где найти подобного феникса, сын мой? Мудрее не тосковать, думая о них, а продолжать принимать то, что всегда доступно богатому человеку. Кстати сказать, вчера вечером я видел Сюзетту ла Блон, обедающей с старым Солли Джессе — «графом Джессе». На ней была новая нитка жемчуга и она поглаживала его толстую руку, а выражение ее губ было полно любви. Я думал?…

Я откинулся в кресле и смеялся, и смеялся. А я то думал, что Сюзетта действительно испытывает какое-то чувство ко мне и будет горевать, по крайней мере, неделю, другую — я же замещен в четыре дня.

Я даже не испытывал горечи — все это так далеко теперь.

Когда Джордж ушел, я сказал себе — «мужской ум» да, я уверен, что он у нее действительно таков, «женское тело», — несомненно. «Детская душа» — хотел бы я знать ее душу, если у нас действительно есть души, как говорит Нина. Кстати сказать, я пошлю в Ритц посыльного с запиской к Нине, чтобы попросить ее провести со мною завтрашний день. Мы в Париже привыкли к невозможным трудностям телефонных разговоров и к долгому ожиданию телеграмм — посыльный это самый скорый путь.

Как долго тянется война! Кончится ли она действительно в этом году — последние дни все очень подавлены. В своем дневнике я не записываю ничего этого — каждый оттенок занесут в летопись другие. Когда я позволяю себе думать об этом, я прихожу в раж. Меня лихорадит от желания снова быть вместе со своим полком. Когда я читаю о их подвигах, я становлюсь бунтовщиком.

Новостей все еще нет. Буртон вернулся из Отейля, не узнав ничего, за исключением того, что консьерж в особняке де Курвиль никогда не слышал имени Шарп, — что доказывает мне, что имя «Шарп» вовсе не принадлежит Алатее. Он поступил туда недавно — и каждый день приходит и уходит так много молодых дам, явившихся повидать герцогиню, что, по описанию, он не мог определенно назвать кого-либо.

В субботу, рано к завтраку, пришла Нина. Она восхитительно выглядела во всем новом. Как и Сюзетта, она открыла, что мода изменилась. Немцы могут атаковывать Париж, друзья и родные могут умирать массами, но женщины должны иметь новые платья и мода должна сказать свое слово относительно их покроя. Слава Богу, что это так. Если бы ничто не разнообразило серьезность и войну, все нации теперь были бы уже буйными сумасшедшими.

— Когда Джим увидит тебя в этой шляпе, Нина, он голову потеряет.

— Не правда ли?… Я надела ее теперь, чтобы ты потерял голову.

— Я всегда был без ума от тебя.

— Нет, Николай! Это было когда-то, но ты изменился, в твою жизнь вошло какое-то, совершенно новое влияние и теперь ты не говоришь и половины таких ужасных вещей.

Мы позавтракали в ресторане. За разными столиками было несколько человек из Высшего Военного Совета и мы обменялись с ними несколькими словами. Нина предпочла это моей гостиной.

— Правда, англичане хорошо выглядят в форме? — сказала она. — Не знаю, была бы я так увлечена Джимом, если бы он был в штатском платье?

— Кто знает? Помнишь, как ты относилась к нему и к Рочестеру? Великолепно, что это так счастливо кончилось.

— …Что такое счастье, Николай? — ее глаза стали задумчивы. — У меня уравновешенная натура и я благодарна за то, что мне дает Джим, но я не могу притворяться, что нашла полное удовлетворение, так как часть меня все время голодна. Право, я думаю, что ты был бы единственным мужчиной, кто мог бы ответить всем моим требованиям.

— Нина, когда ты увидела меня в первый раз после того, как я был ранен, ты не испытывала ко мне ни малейшего чувства. Помнишь, что ты чувствовала себя сестрой, матерью и другом семьи?

— Да, не странно ли это? Ведь, конечно, все, что привлекало меня когда-то и что могло бы привлечь теперь, присутствовало все время.

— В тот момент ты была настолько занята Джимом, его голубыми глазами, прической, красивыми белыми зубами, тем, как хорошо сидела его форма, уж не говоря ничего о его знаках отличия, что не могла оценить ничего другого.

— У тебя тоже Крест Виктории, божественные зубы и голубые глаза, Николай.

— Прости пожалуйста — глаз! В этом случае — вся разница в единственном или множественном числе. Но скоро у меня будет новый, и тогда мне поможет иллюзия.

Нина вздохнула.

— Иллюзия! Я стараюсь не думать о том, что могло бы случаться, если бы меня не окружали иллюзии в феврале…

— Ну, ты всегда можешь найти удовлетворение в той уверенности, что, по мере уменьшения твоего интереса к Джиму, будет возрастать его интерес к тебе. Вчера мы с Джорджем Харкуром выяснили, — а ты подтвердила во время обеда, — что самое главное поддержать инстинкт. Когда ты вернешься на Куин Стрит, ты найдешь человека, глубоко влюбленного в тебя.

— Думаю, что так. Но разве не было бы чудесно иметь возможность не вести игру, а просто любить и удовлетворять друг друга настолько, чтобы не было места страху?

Глаза Нины были грустны. Но вспоминала ли она слова, сказанные мною при последнем свидании?

— Да, это было бы божественно!

— Об этом ты и мечтаешь, Николай?

— Быть может.

— Какой она должна быть одаренной женщиной! А что касается тебя, что дашь ей ты?

— Я дам ей страсть, нежность, покровительство и обожание, она будет делить мои мысли и мои стремления.

— Николай, ты говоришь так романтично… она должна быть чудом.

— Нет, она просто маленькая девочка.

— И это она заставила тебя поразмыслить о душах?

— Думаю, что так.

— Ну я не должна думать о них или о чем-либо другом, кроме приятного времяпрепровождения, которое наступит для нас после войны, о прелестных вещах, которые я купила в Париже, и о том, как красив Джим. Давай говорить о чем-нибудь другом.

Мы заговорили об обыденных вещах, а потом вышли в парк и Нина оставалась около моего кресла и развлекала меня, но она ничего не знает о Версале и его истории, а потому неспособна делать психологические выводы. Все время одна моя половина сознавала, что ей ужасно идет ее шляпа и все в ней совершенство, а другая половина видела, что у нее ограниченный ум и что женись я на ней, она наскучила бы мне до смерти.

Когда настал вечер и, после долгого, проведенного вместе дня, она покинула меня, я почувствовал облегчение. О! Никто на свете не может сравниться с моей Алатеей с красными ручками и в дешевеньких бумажных платьицах. Теперь я отдавал себе отчет в том, что раньше жизнь состояла из физических ощущений, а теперь что-то — быть может, страдание — научило меня, что умственное и духовное значат больше.

Даже если она вернется, — как я пробьюсь сквозь ледяную стену, которой она окружила себя со времени истории с чеками Сюзетты? Я не могу объясниться и она даже не будет знать, что я порвал с Сюзеттой.

Конечно, она часто слышала в соседней комнате «дамочек», когда они заходили среди дня, чтобы поиграть в бридж. Быть может, она даже слышала идиотские вещи, о которых они разговаривали. Да, конечно, у нее должно быть ужасное впечатление от меня.

Контраст между ее жизнью и их, — да и моей.

Буду продолжать Платона — он наскучил мне, он труден и я устал, — но я все же буду.

Труднее всего перенести бесплодное ожидание. Какой смехотворный трюизм. Его выказывали уже тысячи раз — и будут высказывать еще столько же, это переживание знакомое, а потому — понятное каждому. Достичь невозмутимости — значит — обладать достаточной силой, чтобы победить вызываемое ожиданием сомнение или отчаяние. Боюсь, что я далек от невозмутимости, ибо я полон тревоги. Я стараюсь убедить себя, что Алатея Шарп ровно ничего не значит в моей жизни, что это конец, что на меня не повлияют ее передвижения и мысли, ее приходы и уходы. Я стараюсь даже не думать о ней, как об «Алатее».

А когда мне в некоторой мере удается это, у меня захватывает дух и я испытываю это ужасное, чисто физическое, ощущение свинцовой тяжести под сердцем. К чему жить такой безобразной, искалеченной жизнью?